Художественный руководитель и дирижер Пермского академического театра оперы и балета Теодор Курентзис рассказал, как слушать оперу, об анархии и красоте в искусстве, о настоящих режиссерах и откликах публики.

Об идеальном дирижере 

Во-первых, дирижер должен быть композитором, чтобы мог стать реинкарнацией исполняемого композитора. Во-вторых — струнником, иначе он не поймет узкой специфики игры половины оркестра. Еще — дирижер должен быть очень романтичен, романтичен в революционном смысле Шарля Бодлера. Должен быть одиноким и в то же время смелым, способным вступить в бой с обществом в любой момент. С одной стороны, святой Онуфрий, с другой — Оскар Уайльд. Обращен к миру и постоянно влюблен в свое воображение. И последнее: он должен понимать, что дирижер — это не профессия, и вообще, дирижеры — ни к чему. И он обязан хотеть каждый раз все бросить. 

Об анархии творчества 

Слово «анархия» нужно понимать в правильной интерпретации, вне политического толкования. «Архи» по-гречески значит «начала», «ан» — «если». Получается — «начала под вопросом», «размышления». Анархия в моем понимании — способ подчинить себя космическим, божественным началам, когда человек может сдержать свое эго. Идеальный пример анархического общества для меня — Афон. Там нет ни полиции, ни армии, есть только послушание, которое люди практикуют как упражнение, дающее духовное прозрение. 

О том, как слушать музыку 

Музыка — не важно, сложная она или легкая, — должна передавать божественную энергию. В этот момент наши физические чувства соединяются с незнакомыми явлениями в наших сердцах. Когда изолируешь те или иные чувства, у тебя усиливаются другие — например, обоняние или слух. Зрительные ассоциации тут не нужны, запахи, например, куда важнее. Так они помогают расшифровать музыку в других частотах. 

О репетициях оркестра и этике 

У нас интернациональный оркестр, не все говорят по-русски хорошо, приходится объяснять — получается разговор на нескольких языках. И в нем, конечно, много шуток. В работе есть разные уровни погружения. На техническом уровне можно пошутить, но дальше, когда идешь, погружаясь на глубину, — совсем другое. Я стараюсь не сбавлять оборотов, планку задает моя собственная этика. Стараюсь эволюционировать постоянно и как человек, и как музыкант. Если махну рукой, решу, что уже хорошо, — все, уровень будет потерян. Поэтому работать очень сложно: то, что я делаю, требует значительных сил и отказа от большого числа благ. 

О красоте 

Зритель должен не развлекаться, но работать в театре. Это место, где снимают розовые очки, лаборатория и место для разговора с самим собой, с собственной душой, такого разговора, которого ты ежедневно избегаешь. Театр способен заставить человека говорить с собой на серьезные темы, на которые надо говорить. Красота бывает только одна: божественная красота, которая отражается и в природе, и в искусстве, — люди ее чувствуют. Но в мире, в котором мы живем, есть и другой вид красоты — великих поступков и великих жертв. Например, когда Христос говорит: «Прости им, ибо они не ведают, что творят». Он говорит это на кресте. И в этот ужасный момент, в этих словах есть какая-то большая красота. Он отпускает грехи человечества через свою жертву, свою кровь. Или врач, который поехал в Африку спасать людей, погиб там и оставил своих детей сиротами, чтобы спасти других детей. Это ужасное событие. Но в этом есть красота: в великих поступках, которые совершают люди, видна не красивая форма, а внутренняя красота. Это поступки воинов, которые спасают божественную красоту. Есть люди, которые канонизируют этих героев в своих сердцах, а есть те, которым они безразличны. А привлекательная внешняя оболочка, которую часто показывают по телевизору, выдавая за красоту, — просто бессмысленна. 

Об оперном театре в мечтах 

Если бы у меня были финансовые возможности, я бы построил театр и концертный зал, в которых Пермь нуждается, и консерваторию, в которую пригласил бы самых лучших педагогов, чтобы талантливые ребята отсюда не уезжали. В театре я бы исходил из принципа «делай другому то, что хочешь получить сам». Себе бы я пожелал каждый месяц ходить на премьеру. Сохранил бы репертуар только в балете — это необходимо, — а все остальное перевел бы на систему stagione. То есть один оркестр выпускает «Князя Игоря» Бородина, а другой в это время репетирует следующую премьеру — например, «Дона Карлоса» Верди. Затем таким же образом поставить Le Grand Macabre Лигети и «Весну Священную» Стравинского. А через год возобновлять лучшие спектакли блоком. Так, как это делают во всех крупных театрах мира. Для этого не требуется больших денег, к тому же есть возможность создавать копродукцию, на которую охотно идут наши коллеги за рубежом. Сейчас Пермский театр оперы и балета — самый востребованный театр на интеллектуальных фестивалях, мы работаем с Зальцбургским фестивалем, с фестивалем в Экс-ан-Провансе. Возможности просто колоссальные, но нужно, чтобы нас здесь понимали — и помогали. Я не тот человек, который будет просить поддержки, для этого требуется особый талант. Но те, кто нам помогает, видимо, понимают, что мы, вероятно, делаем что-то нужное для страны. 

О том, как сегодня ставить оперу 

Талантливых режиссеров много, но тех, кто чувствует ритуальное предназначение оперы, — мало. Режиссеру необязательно демонстрировать свое эго, интеллект, талант или опыт и таким образом ставить себя на одном уровне с композитором. Священник может по-разному служить, но никогда не поменяет текст Библии. Многие считают, что непременно нужно поменять что-то в сюжете, иначе режиссер не будет принят модной оперной элитой. 

Но разве подобное так важно? Не это передает дух. Есть и другая крайность: вместо того чтобы думать о разных энергиях, которые есть у людей, применяют ограниченный подход «психологического театра», когда на сцене якобы натуралистично, как в жизни. А в опере не говорят даже, а поют! Мы не общаемся так в жизни, не поем, опера не натуралистична. Почему мы и обратились к ритуальному театру в «Носферату» — то, что является древней концепцией театра и его подлинным предназначением. 

Я не против свободы воображения режиссера в оперном театре. Но если оперу пытаются превратить в сериал — это бессмысленно, я с такой интерпретацией жанра не согласен. Выражения творческой мысли безграничны, если они складываются из человеческих энергий, а не просто из образов. Поэтому я работаю с Теодором Терзопулосом, Питером Селларсом — это люди, которые работают с энергиями, не с мизансценами, понимаете? 

Об опере «Носферату» 

«Носферату» — моя идея о новой опере, я очень рад, что все получилось и многих вдохновило. Музыка Дмитрия Курляндского — если правильно ее делать — будет интересна любому зрителю. У Курляндского какой-то парадоксальный демократичный радикализм. Но те, кто возненавидел спектакль — это лучшие зрители, — с ними что-то произошло. Они почувствовали отвращение, и это как раз начало действия музыкального антибиотика. В нашей опере музыка и театр сделаны с высоким градусом, не экранированные, поэтому есть помехи в восприятии, но рано или поздно именно эти зрители вернутся и будут защищать эту оперу. 

Алла Демидова (она исполнила роль Чтеца) — давний соратник режиссера Теодора Терзопулоса. Она удивительный трагический артист с невероятной вертикалью: выходит на сцену и практически без движения способна передать через какую-то удивительную биоэнергию очень сложный замысел и переход в иные пространства. 

Помещение хора в ложах театра создает ощущение surround (5+1), мы как будто немного отстраняемся от традиционного представления о театре, когда ты сидишь в зале, а перед тобой находится сцена, на которой тебе что-то показывают. Мы предлагаем зрителю в определенной степени ритуальный театр — то, что называется «антифон». Хор, как в древней трагедии, находится в «орхестре», в месте, которое ближе к зрителям: он предупреждает зрителей, разъясняет ход действия на сцене и транслирует эмоции. А также — изображает идеального зрителя. Так он должен был бы себя вести — прийти и вдруг начать делать то, что делает хор, — петь на вдохе этот текст. 

На самом деле для нашего времени консервативный классический театр безумно радикален. Если бы мы могли увидеть театр таким, каким он был 2500 лет назад, мы были бы шокированы. И даже если бы увидели «Ромео и Джульетту» времен Шекспира — были бы поражены тому, что все роли исполняют мужчины. Но, как оказывается, аутентичность куда более эпатажна, чем любой постмодернизм. 

Об уникальном звучании пермского хора 

Наш хор безукоризненно поет, даже лежа на спине, как он это делает в «Королеве индейцев» (недавно опера была удостоена четырех наград престижной театральной премии «Золотая маска», а также приза театральной критики. — Прим. «Культуры Москвы»). Его звук я «лепил» много лет, и теперь он идет за мной. Если вы услышите Siberian Singers — новосибирский хор, который мы создали с Вячеславом Подъельским, — то услышите у него такой же звук. Хотя из прежнего состава остались человек пять-шесть и он определенно лучше, чем был раньше, у него сохраняется то же звучание — звучание моих мыслей. Также и оркестр musicAeterna: не все музыканты остались со мной со времен Новосибирска, но звук у него прежний. Вообще, звук — это не находка, я не могу людям говорить: «открывайте рот так, делайте так, дайте такой звук». Для такого нужна долгая практика с единомышленниками. 

О публике 

Я люблю Россию, счастлив в Перми. Мы стараемся преображать провинцию — я безусловно верю в ее потенциал. Я верю в настоящих русских людей: в тех, у которых «настоящая русская душа», именно они — мои слушатели и соратники. Пермская публика — самая любимая. Может, она не владеет всей информацией об успехе musicAeterna в мире, но даже когда она нас не понимает — все равно любит. 

Майя Крылова | Культура Москвы