Солистка Пермской оперы сопрано Надежда Кучер — о своем бенефисе в Перми, о жизни «до» и «после» победы на конкурсе в Кардиффе и о том, почему она больше никогда не споет партию Медеи в опере Medeamaterial, которая принесла ей «Золотую Маску». 

— Ничто не характеризует артиста лучше, чем программа его бенефиса. Стиль бельканто, французская музыка и музыка русских композиторов — это ваш портрет на сегодняшний день. И важно, что большинство номеров не повсеместно исполняемые арии. За исключением ариозо Снегурочки и, можно сказать, вашей коронной арии Марфы из оперы Римского-Корсакова «Царская невеста».

— Да, без Римского-Корсакова никуда.

— Честно говоря, представлялось, что будет еще ария Виолетты из «Травиаты» Верди. Вы часто выходили в этой роли, и сложилось ощущение, что она тоже ваша.

— На самом деле я считаю, что она — не то чтобы не моя — моя, но я еще только начинаю ее исследовать. Поэтому представлять ее сейчас в концерте как результат какой-то работы будет неправильно. Мне кажется, эта партия еще не дошла до нужной кондиции.

Я всегда стремлюсь выстраивать драматургию концерта, как в музыкальном произведении. Так, чтобы была определенная логика от начала к финалу, чтобы программа не выглядела случайным набором арий и романсов. И, надо сказать, в Кардиффе это отметили (в 2015 году Надежда одержала победу на BBC Cardiff Singer of the World Competition — Международном конкурсе оперных певцов в уэльском городе Кардифф в Великобритании, который считается самым почетным среди всех конкурсов вокалистов — ред.).

Не знаю, как другие участники подходили к формированию своих программ, но я решила сразу, что представлю всё как свой маленький концерт. Особенно это касалось номинации Song Prize, потому что в ней времени дается достаточно, и можно даже сделать какую-то зарисовочку. И вот, после каждого моего выступления эксперты, которые вели трансляцию по телевидению, первым делом отмечали: мол, надо же, как интересно выстроена программа. Всем почему-то очень понравилось, как я подхожу к выбору произведений.

— То есть вы не предполагали, какой эффект эта сторона вашей личности произведет на членов жюри и публику?

— Совершенно. Хотелось просто, чтобы было интересно. Интересно, разнообразно и логично. Но, как оказалось, это был очень важный момент. И сейчас я понимаю, что в нем как раз и заключается один из параметров успеха. Перед тобой ставят единственное условие — ограниченность во времени, больше никаких требований. Но в том и суть: что петь в эти 18-20 минут? Как сделать так, чтобы твое выступление произвело впечатление? Как за это короткое время успеть раскрыть себя с лучших сторон?

— В одном из интервью после победы в Кардиффе вы сказали, что этот конкурс — а он для вас 13-й по счету — последний. Ваши планы не изменились? Сложно ли остановить себя на волне успеха?

— Это было решено задолго до подачи заявки. Я давно решила для себя, что это будет мой последний конкурс, независимо от результата. Я мечтала попасть туда — и всё. Больше меня никуда не тянет.

— Сильно ли меняется жизнь «до» и «после» победы в конкурсе?

— Не знаю, потому что я не менеджер. Не я иду в театр и предлагаю себя. Но я знаю, что, например, во времена Хворостовского (баритон Дмитрий Хворостовский одержал победу на конкурсе в Кардиффе в 1989 году, с этого начался взлет его международной карьеры — ред.) это сразу имело значение. В те времена не было Интернета, не было такой медийной активности, у директоров театров не было возможности сидеть перед экраном и смотреть онлайн-трансляцию. Тогда все приезжали на конкурс. И, увидев своими глазами участников, сразу же делали предложение.

Теперь всё не так. В зале не было ни одного агента. Ну, может быть, парочка, и то это были агенты самих участников. Так что я не скажу, что после конкурса на меня посыпались предложения как из рога изобилия. И даже того факта, что у меня в биографии отныне написано: «Победила в Кардиффе», недостаточно для кастинг-директоров. Надо, чтобы тебя рекомендовали, либо чтобы прослушали в записи. Или вообще лучше приехать на живое прослушивание.

— Вы стараетесь планировать свою жизнь на годы вперед?

— Невозможно ничего распланировать. Ты никогда не знаешь, что тебе прилетит. К примеру, я вообще не думала, что буду петь Матильду в «Вильгельме Телле» Россини. У меня и мысли такой никогда не возникало. И тут — на тебе! Возможно, в текущем сезоне у меня будет уже второй проект в этой роли. Есть такие вещи, о которых ты даже не мечтал, а они случаются.

— На какой период сейчас расписан ваш график?

— Сейчас до середины 2017 года. Но он давно был так расписан. Дело в том, что ангажементы, которые у меня сейчас идут, это еще с Голландии (в 2012 году Надежда стала обладательницей Гран-при, приза зрительских симпатий и приза имени Иеронима Босха на конкурсе вокалистов в Хертогенбосе, Нидерланды — ред.). Вот там как раз все заинтересованные персоны сидели в зале. И там я сразу получила очень хорошие предложения.

Например, в марте будет проект «Свадьба Фигаро» в Тулузе, во Франции, — как раз от человека, который был в жюри того конкурса. С его же подачи у меня случились «Пуритане» в Чили: певица не смогла поехать, и пригласили меня. А почему? Потому что конкретный человек меня знал.

— Комфортно ли вам было в таких экстремальных условиях включаться в рабочий процесс?

— Ну, конечно, не комфортно. На экстремальные условия можно закрыть глаза, если речь идет о партии, которую ты давно поешь. А если нет? В случае с «Пуританами» это было хотя бы за месяц, и я успела подготовить роль. Но, надо сказать, роль там большая, огромная просто.

— Сколько времени в идеале вам нужно на подготовку?

— Ну, как раз месяц и есть. За это время можно не только успеть выучить роль, но и разобраться в ней настолько, чтобы беспрепятственно работать сценически.

— В этом сезоне в Перми у вас только выход в «Царской невесте» и бенефис. Вы постепенно уходите из пермского театра?

— Тому одна причина — здесь не предвидится репертуара, в котором я могу работать на полную катушку и расходовать свой потенциал. Более того, такого вообще в России нет. Как вы верно отметили в начале, мой репертуар — это бельканто и французская опера; явление, надо сказать, редкое. Да, в Мариинском театре есть «Фауст» Гуно. Но он один, и это безусловный хит. А ведь есть еще масса других прекрасных произведений: «Лакме» Делиба, «Искатели жемчуга» Бизе, «Таис» Массне. Они сейчас очень популярны в Европе.

«Вильгельм Телль», по идее, тоже принадлежит к французскому контексту, потому что Россини писал его в традициях большой французской оперы. Десять лет назад это название трудно было найти в афишах даже иностранных театров, а сегодня его ставят чуть ли не везде: в Ковент-Гарден, в Кардиффе, откуда постановка прогулялась в Женеву, где я выступала в партии Матильды. В 2017-м этот спектакль поедет в Варшаву, и меня уже пригласили вновь принять в нем участие.

— С Теодором Курентзисом вы в последнее время тоже практически перестали работать. Хотя именно его имя стало для вас решающим фактором при выборе Пермской оперы. Что вы почерпнули за этот период работы с ним?

— С Теодором мы работали вместе больше трех лет, это очень большой срок. Для меня самым важным стало то, что он еще сильнее активизировал мой слух: как слушать? что слушать? из какого нутра вытягивать звук? что нужно услышать в музыке, прежде чем что-то сделать. Это сложно описать словами. Эти тонкости можно понять только в работе.

— Чего вы теперь желаете себе на будущее?

— Да просто работать. Есть желание поработать со всеми, с кем только получится. Это же всегда интересно — встречаться с новыми людьми.

Единственное, хочется успеть сделать пораньше молодые роли, пока ты сам еще молод и голос позволяет всё.

— Вы себя представляете когда-нибудь вне музыки?

— Нет, я человек, который этим живет. Я музыку… просто люблю. Музыку и, как оказалось, певческий голос. Можно даже сказать, я коллекционирую голоса в своей голове. Каждый голос индивидуальный. Есть столько красиво тембрально окрашенных голосов, которые всегда хочется слушать.

— И большая у вас коллекция?

— Да. Есть такие тембры, которые не спутаешь ни с какими другими. Могу назвать: Монтсеррат Кабалье, Джоан Сазерленд, Мария Каллас, Франко Корелли, Джузеппе Джакомини, Лучано Паваротти, Пласидо Доминго… Их очень много. Но когда ты слышишь тот или иной голос, то сразу знаешь, кому он принадлежит.

— В вашем творческом развитии был период имитации?

— Конечно. Я вообще считаю, что на начальном этапе обучения очень помогает именно подражание. Я помню, слушала очень много арий Монтсеррат Кабалье. У меня до сих пор лежит диск с записями ее французских и итальянских арий. Я пыталась скопировать каждую ее интонацию, каждый штрих, вообще стилистически всё, что она делает. Звуково невозможно скопировать исполнение, можно только стилистически — фразировку, к примеру. Это очень полезно. Я думаю, на меня это повлияло положительно.

— Вы говорите, что не мыслите себя вне музыки. А вне театра?

— С театром чем дальше, тем хуже.

— В каком смысле?

— Театр — это жизнь. Жизнь-мечта. Это другая жизнь, и она идеальная. И мне хочется жить там — в театре, в музыке. Но иногда становится страшно за себя, настолько меня туда затягивает. Всё зависит от роли. «Травиата», к примеру, — это просто кошмар.

Два месяца, которые я провела этой осенью в Берлине (в декабре 2015 года Надежда исполнила партию Виолетты в опере «Травиата» Верди в постановке Берлинской оперы на сцене Schiller Theater — ред.), с точки зрения погружения в роль, были для меня пугающими. Такого не было со мной раньше. Я не могла ни спать, ни есть, ни нормально общаться. Я думаю, так не должно быть, и нужно учиться разделять.

Может быть, так случилось, потому что мне не на что отвлечься. С мужем (молодой дирижер, в прошлом артист хора musicAeterna Пермского театра оперы и балета Дмитрий Матвиенко — ред.) мы сейчас вынужденно живем в разных городах. Может, если бы я была не одна, всё было бы по-другому.

— А есть партии, которые делают вас счастливее?

— Да у меня такой специфический набор — либо страдалицы, либо сумасшедшие, либо больные. И все в итоге умирают. Комические амплуа — это не мое. Так что не думаю, что будет партия, после которой захочется еще сильнее жить. Я, конечно, не знаю, как другие работают. Но уж если умирать — то умирать.

Кстати, я полностью отказалась от исполнения оперы Medeamaterial Дюсапена (в 2013 году за исполнение партии Медеи в постановке Пермского театра оперы и балета Надежда получила первую из двух своих премий «Золотая Маска» — ред.). Я больше никогда не буду ее исполнять. По абсолютно понятной причине: я не могу убивать детей. Больше не могу. А отнестись к этому просто как сценическому действию у меня не получается. Я вспоминаю сейчас, как мы это ставили с Филом (режиссер постановки Филипп Григорьян — ред.), и не могу говорить — у меня горло сжимается. Как бы он ни пытался придумать ход, чтобы сделать это более лояльно, метафорично и менее страшно, — всё равно не получилось.

Сейчас вот опять надо умирать — на этот раз в «Царской невесте» (интервью состоялось накануне выступления Надежды в спектакле Пермского театра оперы и балета — ред.).

— Но эту партию — партию Марфы — вы же любите?

— Не роль — музыку люблю. Я музыку эту обожаю. Кстати, Марфа была в самом финале моего выступления на конкурсе в Кардиффе. Хотя, как впоследствии оказалось, с моей стороны было большим риском выбрать ее. Потому что в Англии никто, даже дирижер, который со мной работал на конкурсе, не знает эту оперу. Русская музыка — диковинка на Западе. Но в итоге именно она сделала мою финальную программу. Марфа — кто бы мог подумать?!

Я помню: когда мы стояли за кулисами и ждали объявления результатов, ко мне подошел режиссер Дэвид Паунтни — он был председателем жюри, которое до церемонии там же, рядом с участниками, ожидало приглашения ведущего. Так вот, он подошел ко мне и сказал: «Какая красивая музыка — «Царская невеста»! Я не знал ее до сегодняшнего дня». Так что рисковать иногда полезно.

Вопросы задавала Наталья Овчинникова