Коммерсант: Премьеру достали из архива // Теодор Курентзис и Пермская опера на "Золотой маске"

Апрель

25

26

27

28

29

30
Май

01

02

03

04

05

06

07

08

09

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31
Июнь

01

02

03

04

05

06

07

08

09

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30
Июль

01

02

03

04

05

06

07

08

09

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31
Август

01

02

03

04

05

06

07

08

09

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31
Сентябрь

01

02

03

04

05

06

07

08

09

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

21.02.2013

Возглавляемая Теодором Курентзисом Пермская опера привезла на "Золотую маску" два оперных спектакля, "Cosi fan tutte" ("Так поступают все женщины") Моцарта и "Medeamaterial" Паскаля Дюсапена. Посмотрев первый из них, СЕРГЕЙ ХОДНЕВ увидел явного фаворита если не фестивального жюри, то уж фестивальной публики точно.

Дело не в том, что на сцене московской "Новой Оперы" спектакль смотрелся и звучал ну ровно точно так же, как и на премьере в Перми, которая прошла позапрошлой осенью. Этого и не получилось: постановки-номинанты редко когда предстают в конкурсных показах "Маски", совсем ничего не утратив в смысле своего "премьерного" настроения, а иногда и в смысле качества. Здесь, например, при звездном международном составе уровень вокала выглядел неоднозначно. Да, подобранный для визита в Москву каст много выиграл благодаря участию Симоне Альбергини (Гульельмо), чей гибкий и реактивный баритон в очередной раз оказался идеально подходящим именно для Моцарта в курентзисовской трактовке. Да, любимица дирижера Симона Кермес, артистка непредсказуемая и увлекающаяся — иногда с ощутимой опасностью для ровности и интонационной частоты, в этот вечер была на высоте и из своей Фьордилиджи, сложно, неожиданно и с сердцем спетой, уверенно сделала главный вокальный аттракцион спектакля. Но нейтрально-аккуратный Феррандо мариинского тенора Станислава Леонтьева в открытия не годился, Дон Альфонсо Гарри Агаджаняна — грубый, неровный, с каким-то антимоцартовским лаем — годился тем меньше. Чудесная Дорабелла пермской премьеры, шведка Мария Форсстрем, тут пугала жестким бесцветным звуком, а Анна Касьян (Деспина) вся ушла в комикование и задыхающуюся скороговорку.

Стабильнее всего оказался сам поставленный режиссером Маттиасом Ремусом спектакль — что и понятно, коль скоро никаких хрупких психологических извивов и с мучительной сложностью найденных мизансцен в этом пленительном костюмном зрелище не заведено. Ну может, казалось, что на премьере в этой игре в XVIII век было больше кавычек, больше игровой рафинированности, а теперь — больше простодушия, из-за чего постановка окончательно стала напоминать чинную архивную продукцию годов этак семидесятых, которую со всем почтением обновили и теперь вот представляют публике. И публика счастлива: выстроенная на сцене прекрасная зала в стиле Louis Seize, роскошный гардероб по выкройкам 1780-х, изящество даже в буффонаде, звучный "итальянский" свет — мгновенье, стой, не надо нам никакой актуализации, никакого второго дна, никакого конфликта; как поется в финале той же оперы, "счастлив тот, кто видит во всем хорошую сторону".

Впрочем, не просто хорошей, а исключительной и драгоценной стороной московского показа стал все-таки оркестр. Вроде и знаешь, как возглавляемая Теодором Курентзисом MusicAeterna играет Моцарта, и опять, как и в Перми, штатный состав дополняли испытанные духовики, выписанные из европейских барочных оркестров, но никакого чувства повтора. Партитура капитально обдумана и проработана заново (благо совсем недавно Курентзис записывал "Cosi"), с немного другими акцентами, немного другими сюрпризами; при всей учености подхода моцартовская музыкальная реальность оказывается еще живее и привольнее. Вот импровизации в континуо хулигански пересмеиваются с происходящим на сцене, вот богатый говорливый оркестр вдруг послушно выстраивается в невозможно истомное piano, а вот выдает в резких аккордах столь же невероятный хлесткий звук — и игравший континуо лютнист даже привскакивал в эти моменты. Какая, казалось бы, лютня в моцартовском оркестре, уже не было ее; какие парики и фижмы на передовой оперной сцене, сейчас так не носят,— но уникально скроенная иллюзия опять выглядит притягательней, чем прописные истины.

Сергей Ходнев | Коммерсант