Наблюдая перемену климата в культурной жизни города, интернет-журнал «Звезда» задался философским вопросом: каково это — быть звездой из Перми? Яркой. В нынешней Перми. И отправился в Пермский театр оперы и балета им. П. И. Чайковского — к его художественному руководителю, дирижёру-экспериментатору Теодору Курентзису.

Между долгими вечерними репетициями премьеры оперы В. А. Моцарта «Дон Жуан», накануне отъезда в Екатеринбург на III Симфонический форум России у маэстро нашлось две двадцатиминутные паузы для интервью.

— Теодор, вы неоднократно называли театр творческой лабораторией. Если взглянуть на музыку исходя из гипотезы теории струн и принципа неопределённости квантовой физики, в какой степени наблюдатель влияет на результат исполнения музыкального произведения? Кто он в данном случае?

— Мне кажется, наблюдатель присутствует в каждый момент, на каждом концерте. Сквозь его восприятие фильтруется всё происходящее. Это решающая сила, определяющая, станет ли исполняемое произведением искусства или растворится бесследно. Кто он? Это невидимые энергии. Каждая минута жизни — это коктейль из разных позитивных и отрицательных энергий людей, космоса, природы. Поэтому каждое мгновение неповторимо. Я представляю это как взаимосвязанные импульсы всех энергий, которые помогают человеку в выражении его замысла — музыки.

— Теория струн как раз это предполагает...

— Но наблюдение идёт немного дальше квантовой физики. Бывают произведения, которые сочиняются с большим вдохновением, на волне сильной влюбленности. Они написаны на звёздах золотыми буквами. И что мы наблюдаем? Через много лет такие творения теряют свою силу и звучат банально, как пафосные марши.

А бывают другие музыкальные сочинения, созданные без всякой искры вдохновения. Со временем мы обнаруживаем в них тайное послание, они созревают, как хорошее вино, только со временем.

— То есть этот заряд можно привнести, он не зависит от автора?

— Я имею в виду немного другое. Например, двадцать лет назад я был влюблён в девушку. Умирал от любви. А с другой девушкой в другое время были спокойные отношения, мы встречались, гуляли, общались. Теперь, оглядываясь назад, я переоцениваю свой опыт. И не понимаю, почему умирал от любви. В то время как та, с кем я приятно проводил время в общении, дала мне что-то настолько глубокое, что до сих пор живо. Почему так? Я изменился? Нет. Просто мы склонны в жизни видеть лишь одну сторону происходящего.

Когда комета подходит близко к Земле, нам кажется, что это самая огромная планета Солнечной системы. На самом деле она лишь камушек. Но из-за того, что мы видим ее в определенной фазе, на близком расстоянии, нам кажется, что комета огромна, что это самое важное, самое большое. А Солнце выглядит обыкновенно каждый день.

Мы не владеем ни прошлым, ни будущим, а только моментом сейчас. Как ни грустно сознавать, именно поэтому многие великие произведения искусства были провалены в день премьеры. Они были созданы не для настоящего времени. И моя основная задача сегодня — в том, чтобы стараться предугадать силы психодинамики произведений, над которыми я работаю, в будущем.

— Говоря о вашей парадоксальности, Александр Гаррос сказал, что вы «соединяете параллельные прямые». Мне видится, что в своей деятельности вы на пересечении перпендикуляров: вера — известность, академизм — эксперимент, мировой резонанс — провинция, служение искусству — общение с людьми. Вам какой образ ближе?

— Я не могу чётко определить это, наблюдатель точнее увидит. У меня нет диаграмм, чтобы объяснить музыку людей. Я не чувствую диаграммы, когда живу.

У каждого человека два начала: животное и божественное. И когда говорим о животном, не ставим отрицательный знак, потому что жизнь прекрасна во всех проявлениях. Для человека она усложняется переходом из одного мира в другой, объединением их в себе. И для некоторых людей это сложно. Для меня, например, как и для многих артистов. Иногда я должен резко приземлиться. А сирены тонкого мира, хаоса, поют так, что оттуда можно не вернуться. Необходимо держать баланс. Но самое главное, что в человеке отличает божественную и животную природу, — это иная логика.

— Что вы имеете в виду?

— Есть логика, которая превышает инстинкты. Логика Христа: «Любите и молитесь за ваших врагов». Его не понимали, потому что для сознания людей это было революционно.

Пример логики человека, способного преодолеть инстинкт самосохранения, — «шутка» спартанца Диенека в Фермопильском сражении. Местный житель предупредил греков о численности армии персов: «Если варвары пустят свои стрелы в небо, то они затмят солнце». Спартанец ответил: «Прекрасная весть: если мидяне затмят солнце, то можно будет сражаться в тени».

Все великие вещи, которые были сделаны, чтобы защитить жизнь на земле, не являлись поступками, которые были вызваны инстинктом самосохранения. Наоборот!

Защитил жизнь на земле не тот, кто остановился из-за опасности. А тот, кто шёл ей навстречу, многократно преодолевал трудности, кто вне логики жертвовал собой.

Когда природа в человеке служит великой идее, тогда происходит эволюция человечества.

Современные люди говорят: «Зачем делать то, что можно не делать?» Посмотрите, как думают сегодня политики: «Зачем что-то создавать? Лучше ничего не менять, и будет стабильность...» Такая логика ведёт к остановке развития, если не сказать больше. Высшая логика в человеке направлена на сотворение гармонии, а она не возникает без перемен в миропорядке.

— Когда вы говорите о духе, вере, гармонии очень серьёзно, то рискуете получить от общественности какой-нибудь ярлык. Вы не боитесь этого?

— Если кому-то может быть интересно то, что я думаю, мне приятно. И хотелось бы избежать присваивания любых ярлыков, они заведомо ложны, их быть не должно на том, что живёт и развивается.

— Что вам помогает поддерживать баланс, чтобы чувствовать себя гармонично?

(Долгая пауза)

— Церковная жизнь помогает в этом, даёт счастье.

При этом человеку дано совершить и очень серьёзные вещи. Иногда мы осознаём себя ничтожествами, а в то же время мы — важная история для Космоса. Поэтому, когда всё происходящее бьёт по голове: искусство, отношения, страдания, поиски смыслов, — я вспоминаю о «благоухании нетленном».

Для меня церковная жизнь не означает политическую институцию, которая устанавливает свод правил и image life style. Я говорю о внутренних ценностях, которые несут правду о красоте. Настоящей красоте. Чем больше мы замешаны в эгоизме, в этой жизни событий и скоростей, тем сложнее её увидеть. Я, православный христианин, часто не вижу эту красоту, потому что сам погружён в гонку событий, погоню за чем-то земным, не всегда удаётся выйти из этого колеса.

— Вы неоднократно в своих интервью говорили о музыкальности жизни. Что вы подразумеваете под этим?

— Есть люди, которые в жизни музыкальны. Все играют свою музыку. Музыкальные люди способны быть в глубоком контакте с другими и создавать микроклиматы, в которых другие хотят жить. Я знаю таких людей. Когда вы только думаете о таком человеке, что-то внутри с вами происходит. Откройте ваш телефон, пролистайте имена... На каких-то из них вы остановитесь и почувствуете импульс. Это либо либидо, либо музыкальность. Вы любите таких людей, потому что они вас меняют.

— Вы живёте в Перми уже больше трёх лет. Появилась ли у вас сугубо пермская привычка, которой бы не возникло в другом месте?

— Наверное, я начал больше любить утро. Утро — большое благословение. Это новое начало. Если я ложусь спать около полуночи, встаю в четыре часа, иначе потом буду весь день уставший.

— Когда во время выступления вы стоите спиной к залу, что вы чувствуете?

— Я чувствую поддержку зрителей этого этапа моей жизни. Это, конечно, пермяки. Хотя дело не в локации. Я чувствую, как реагируют люди на наши выступления в этот самый момент.

— Получали ли вы когда-нибудь отклик на вашу идею создания консерватории?

— Скажу так. В Перми есть много талантов. Но есть и представители «старой гвардии», которыми движет желание удержать власть в своих руках. Ради этого они готовы держать людей в темноте, тормозить их развитие. В этом вся их история. Они всё время говорят о культурных традициях, не думая о культурном будущем.

Актуальный пример. Сейчас я не могу найти в оркестр ни одного профессионального музыканта из выпускников пермских вузов. Самые талантливые ребята сразу после училища уезжают в Москву и Питер и уже не возвращаются на родину.

— Мне бывает стыдно, когда перед концертом вы говорите что-то тёплое о России и Перми. Потому что тем самым вы напоминаете о том, как редко мы проявляем свой патриотизм. Откуда такое ваше отношение к России?

— Потому что Россия — это страна, которая может дать свет миру. И я верю в это даже сейчас, в сложный период.

Россия — это потрясающий результат очень многих культур, которые, сливаясь, формировались. Вот золотая середина Запада и Востока! Духовные богатства и огромные территории сливаются в едином пространстве, которое называется российской культурой. Это очень дорогого стоит. Поэтому я считаю, что Россия — важная держава как в европейской, так и в азиатской культуре.

И Запад, и Восток давали друг другу ферменты, с помощью которых происходили великие свершения в искусстве. Любое влияние Россия артикулирует по-другому, пропуская через себя. Балет, например, изначально не российское искусство. Но сейчас весь мир говорит «русский балет». Вся информация здесь адаптируется и берёт свою краску. Поэтому не правы те, кто говорит, что Россия — это не Европа.

— Легко ли вам почувствовать себя русским?

— Знаете, как говорил Александр Македонский? Быть греком — не значит родиться в Греции. Есть множество людей из других стран, и для меня они — греки. И есть другие в Греции, и они — варвары. То же самое. Россия — это не топография, а глубоко философское пространство, если хотите, идея. Поэтому, говоря о патриотизме, лучше задуматься, насколько мы служим идее России, а не как часто мы произносим хорошие слова.

— В чём эта идея?

— Идея России — это когда понимаешь, что дух победит все препятствия. Несмотря на трудные времена, которые переживала Россия, она всегда выходит победителем, и сложнее всего ей было бороться с самой собой. Я считаю, что пора обращать внимание на то хорошее, что есть в нашей стране, хранить и умножить это хорошее. Огромный размах территории страны, объём происходящих в ней событий многократно увеличивает здесь все сложности. Мы помогаем развитию России тогда, когда делаем конкретное дело.

— Когда вы слышите критику в свой адрес, как вы воспринимаете её?

— Раз я привлекаю внимание к своему творчеству, разумеется, критика будет. Только вопрос, кто критикует и зачем, с каким намерением и побуждением. Я не принимаю отрицательную критику от людей, которые приходят на спектакль только ради того, чтобы отрицательно реагировать. Если человек приходит, и ему не нравится то, что он слышит и видит, и он может аргументировать свое мнение, я это принимаю. Невозможно нравиться всем.

— А среди музыкальных критиков есть авторитеты, к которым вы прислушиваетесь?

— Есть много достойных профессиональных музыкальных критиков и в России, и за ее пределами. Но мне всегда интересно получить и отзыв обычных слушателей, что им удалось прожить благодаря музыке. Но чтобы пойти в очень глубокую критику, нужно знать материал так же, как знаю его я.

— Сколько времени вам нужно, чтобы освоить партитуру произведения? Симфонию № 5 Бетховена, например.

— Вся классическая музыка — базисная литература. Музыканты на ней медитируют. Но когда произведение современное, если оно очень сложное для освоения, требуются недели. Это такой процесс, когда спишь с партитурой, ходишь с ней повсюду, живешь ею. Главное в новом произведении — понять процессы, закономерности музыки, что в ней происходит и почему.

— Довольно часто вы высказываетесь против романтического звучания классики. Правильно ли я понимаю, что вы хотите сформировать вкус слушателей, чтобы они могли различить, что написано у Моцарта, и как это исполняется?

— Давайте по этому поводу приведу метафору. Однажды у меня был концерт в Мюнхенской филармонии. Мюнхен, весна, я был один, гулял в саду и увидел человека, который говорил по телефону. Примерно так: «Ты что! Are you going to ко мне? Или I am going to к тебе... So, you know... это здорово!»

И так он говорил два часа. Это был русский.

Другой пример: русские эмигранты в Нью-Йорке громко, чтобы все слышали, говорили по-английски с сильным американским акцентом. И среди прочего вдруг: «Ну чё, выпьем?». И далее продолжается ужасный американский.

Вот так звучит романтическая интерпретация музыки классицизма.

— Сильная метафора...

— Представляете, какую боль вызывает у меня зрелище старинного здания, в котором сохранился дорический ритм фасада, с окнами евростандарт. И рекламная вывеска сверху: «Ремонт мебели». Понятно, люди просто свою работу делают, ремонт. Но они не заметили, что вот этот фасад — копия Парфенона, у него дорическая колоннада, и это надо уважать. Потому что так делается реверанс другой культуре. Если хочешь, чтобы твои дети читали Пушкина и не пили пиво на лавке, не нужно ставить стеклопакеты в окна зданий старинной архитектуры.

Есть люди, которые, говоря «красиво», имеют в виду искусственные цветы, позолоченные интерьеры, которые должны якобы создавать якобы райскую атмосферу. Карикатура рая, которая пытается вас обмануть. То же самое и с романтическим исполнением: мощное жирное звучание старается нас обмануть, будто это Моцарт.

Я не против романтизма как такового, но и романтическую музыку нельзя играть в звучании XX века. Каждая эпоха имеет свою идентификацию. И нам надо понять, какой аромат ей характерен, какие качества. Нельзя их смешивать через сегодняшний привкус постмодернизма. Постмодернизм — большая беда для эстетики.