Генеральный менеджер Пермского театра оперы и балета Марк де Мони рассказал «В курсе Пермь» о взаимодействии с властью и о том, почему связал свою жизнь с русской культурой
Фото: Евгения Демьянова
— Марк, расскажите, пожалуйста, о главной премьере театра — опере «Королева индейцев», которая состоится этой осенью.
— Это опера уникальна по всем параметрам. Во-первых, это последняя, незаконченная опера Генри Пёрселла. Он умер молодым, в трагических обстоятельствах. Якобы разругался с женой, пошел в кабак, на дворе была зима… А жена заперла все двери, он не смог попасть домой и замерз на ступенях собственного дома. Пёрселл — абсолютнейший гений, редчайший талант, и, с учетом того, что это произведение его последнее, оно по сути своей подобно реквиему Моцарта. В нем заложено больше вопросов, чем ответов, и, в общем, все, что есть, — и красота, и трагедия нашей жизни.
После смерти Пёрселла произведение дописал его брат Даниел, но все же он был менее талантлив, и то, что сделал он, несопоставимо с материалом, который достался нам от Пёрселла. По этим причинам это произведение никогда не было поставлено на сцене как полноценная опера. Были какие‑то попытки инсценизации, но Пёрселл не успел доработать до конца либретто Драйдена, не сделал его готовым для сцены. Это сделали мы. Причем это была давняя мечта Питера Селларса, с которым мы ставим эту оперу совместно. Интересно, что это выяснилось в их разговоре с Курентзисом в прошлом году в Мадриде, когда совершенно внезапно Теодор спросил Селларса, знает ли он незаконченную оперу Пёрселла. Он ответил: «Конечно! Поставить эту оперу — главная моя мечта уже двадцать пять лет!» Теодор предложил поехать в Пермь и поставить оперу у нас. Понимаете, произведение лежало, что называется, в ящике несколько сотен лет. Величайшая композиция не находила выхода на сцену, и это происходит сейчас, после разговора в Мадриде двух больших артистов. И это происходит в Перми. Для меня в таких случаях образовывается какая‑то дырка во времени. Решения, которые возникают таким образом, появляются как будто вне времени и пространства.
— Ведется ли сотрудниками театра какой‑то мониторинг того, что сейчас интересно зрителю — опера или балет, классика или модерн?
— Естественно, у нас есть маркетинговый отдел, мы проводим исследования, анкетирования, чтобы знать, что интересно людям. Пермскому, да и вообще российскому зрителю больше нравится балет, чем опера. С одной стороны, нужно учитывать вкус публики. Это важно с коммерческой точки зрения: важно знать, что мы можем продать, а что нет. А с другой — ставить только то, в чем мы уверены в плане дохода от продажи билетов, — неправильно, иногда нужно идти на рискованные в этом смысле мероприятия. Нужно формировать вкус публики, давать ей возможность соприкасаться с экспериментальным искусством, незнакомыми вещами. Исходя из моего трехлетнего опыта работы здесь, могу сказать, что если сделано качественно, то зритель это понимает и хорошо реагирует. Даже если это новый для него эстетический опыт. Здесь всегда нужно выдерживать баланс между тем, что хочет публика, и новыми предложениями.
— Что касается модерна — на том же «Арабеске» есть номера, абсолютно отдаленные от классического балета, при этом на ура воспринимаемые зрителем. Нет ли в планах театра постепенного перехода к такому новому формату в балете?
— Нет. Этот переход стал бы для театра большой ошибкой. На Западе была такая история — в 1960‑х, 1970‑х годах все повально решили, что надо выбросить все «старье», «Лебединое озеро» и т. д., надо уже заняться dance. В результате они за пару-тройку десятилетий просто разучились ставить и танцевать классику. Им приходится возить балетные коллективы из России. И это очень печально, потому что публика преданно любит и хочет видеть классический балет. Его надо сохранять. Но вполне можно попутно осваивать и новые хореографические языки, вплоть до модерна. И мы начинаем это делать. В прошлом сезоне мы работали с большим количеством новой для балета хореографии.
В рамках «Королевы индейцев» у нас работает молодой режиссер, Кристофер Уильямс — культовая фигура Нью-Йорка, — который как раз занимается направлением dance. Он выступает не в театрах, а в каких‑то необычных местах, лофтах, заброшенных помещениях. Мы привезли четырех танцоров его труппы, они обучают наших ребят этому языку, ведь когда «Королева индейцев» войдет в репертуар, мы не сможем каждый раз возить танцоров из Нью-Йорка. Но, в любом случае, вводить такие новшества можно только на базе крепкой классической балетной школы.
— Вы упомянули постановки балета в необычных местах. Сразу вспомнился «Балет на закате», который театр исполняет на Крестовой горе в Губахе, — очень зрелищное, красивое мероприятие, которым край действительно может гордиться! Есть ли у театра планы подобных постановок в дальнейшем?
— Да, мы обязательно это продолжим. Здорово, когда съезжаются десять тысяч человек и остаются в восторге от увиденного. Но технология такой постановки довольно сложная. В этом году наши артисты буквально совершили подвиг, потому что было дико холодно, организаторы не предусмотрели, что в тех числах может быть такая погода. Бедных девушек пришлось напоить коньяком, чтоб они согрелись. (Смеется.) К тому же приспособить пустое поле или заброшенный завод к сценическому действию затратно и трудоемко технологически. А вообще это очень хороший опыт, мы обязательно будем расширять свое присутствие в крае, ездить чаще и дальше.
— Не так давно в одной газете было опубликовано письмо артистов театра оперы и балета к губернатору Виктору Басаргину, в котором поднимался вопрос большой разницы в зарплатах пермских артистов и тех, кто был приглашен в наш театр. Прокомментируйте это, пожалуйста.
— Бесспорно, есть разница в зарплатах между коллективом, который существовал в театре до приезда Курентзиса, и Musica Aeterna, с которым он приехал. И в этом смысле в том финансировании, которое было предложено краем, этот конфликт был уже заложен. Мы уже год говорим власти о том, что, сказав «А», нужно говорить «Б». То есть, пригласив сюда Курентзиса и определив ему и его коллективу достаточно высокую зарплату, следующим шагом нужно было повысить зарплаты другим творческим подразделениям и в целом коллективу театра. Об этом давно говорит Курентзис, об этом говорю я. И надо сказать, что край нас услышал и с нового года выделяет определенные средства на постепенное повышение зарплат. Мало того, нам дают восемнадцать новых ставок в большом симфоническом оркестре с очень приличными зарплатами.
Мы говорим коллективу о том, что мы прикладываем все усилия для процветания театра и всех, кто в нем работает. Но это требует времени, и деньги не валяются на дороге. И бюджетные средства не на автомате даются — их надо заслужить, оправдать их получение. И внебюджетные средства — надо сказать, что в этом смысле мы тоже достигли определенных успехов, потому что в прошлом году театр привлек около 50 млн рублей спонсорских денег, без которых мы бы не могли осуществить постановки на том уровне, на котором они были сделаны. Мы очень активно вовлечены в развитие материальной базы театра, так, чтобы это повлияло на благосостояние всех.
— Расскажите подробнее об условиях государственно-частного партнерства, на основе которого будет работать театр.
— Львиная часть наших средств поступает из бюджета Пермского края. Но мы смогли привлечь вполне приличные суммы из частного сектора. Действительно, мы договорились с властью о государственно-частном партнерстве, по которому мы будем работать с 2014 года. За каждый привлеченный нами рубль спонсорских денег бюджет будет выделять также рубль — в определенных пределах, разумеется. Мы предложили эту схему год назад, и здорово, что власти нас услышали. Это хороший механизм. К слову, в Великобритании на его основе держится весь культурный слой.
— Среди спонсоров театра есть частные лица?
— Да, есть. У нас еще не очень развито меценатство, но оно имеет место быть в нашей работе. Мы хотели бы возродить традиции меценатства, которые когда‑то были так сильны и действенны в России. Стоит отметить, например, что наш театр построен в середине XIX века на средства горожан. Кроме того, надо сказать, что решение о выделении средств какими‑то крупными корпорациями зависит также от отношения к театру конкретных людей, управляющих этими компаниями.
— Марк, вы уже несколько лет живете в Перми, перевезли сюда свою семью. Я слышала, что ваш сын поступил в этом году в гимназию №17. Почему именно туда?
— Ну, во‑первых, потому, что у нее однозначная репутация академически сильной школы. Мой сын — одаренный мальчик, который стремится учиться и хорошо себя чувствует в дисциплинированной школьной обстановке. А во‑вторых, из практических соображений близости к моей работе и нашему дому.
— Когда вы приехали работать в наш город, это было первое его посещение?
— Нет, в первый раз я приехал в Россию еще ребенком. В 1960‑х годах мой отец открыл в Москве бюро BBC, и еще младенцем я провел там пару лет. В 1989 году в Англии, где мы жили, я окончил школу. Там существует такая традиция, идущая от принципов образования сыновей дворянства: выпускники школ отправляются путешествовать по миру в течение года до поступления в университет. Поскольку у меня был интерес к русской культуре, я много читал и слышал о России от отца, я выбрал именно это направление. Через месяц после распада Берлинской стены я сел на поезд в Париже и отправился в Москву. У меня был номер телефона бывшей коллеги отца в российском бюро BBC. Она меня очень радушно приняла, я жил у нее в Москве и ездил по различным городам. Был в Казахстане, объехал все города Золотого кольца, в Ленинграде, копал картошку на даче в Ясной Поляне, месяц жил у одного православного попа между Ярославлем и Ростовом, пел в церковном хоре, и мы топили баню по‑черному. (Смеется.) Честно говоря, я был ошарашен — представьте, из относительно тихой атмосферы Англии я окунулся в Советский Союз 1989 года… Это было сильным потрясением и фантастическим приключением. Другая планета — эти машинки с газированной водой, вездесущий запах советского быта… Да и я на
этом фоне был достаточно редкой птицей.
Тогда же я захотел учиться русскому языку, поступил в Кембридж. По правилам университета, если ты изучаешь язык, то третий курс ты обязан провести в стране носителей языка. И я провел этот год в Санкт-Петербурге. И поскольку я в школьные годы занимался музыкой, вместо того чтобы стажироваться в Петербургском университете, я пошел в консерваторию. Кстати, там же я познакомился с Теодором. Позже я вернулся в Англию, окончил Кембридж, попытался работать в Лондоне, но это мне показалось скучным. Кроме того, 1990‑е годы хоть и были для России ужасными, но при этом на душе была какая‑то эйфория, ощущение, что ты находишься в потоке истории, живешь в момент значимых перемен, что возможно все. Меня это очень привлекало. Я вернулся в Россию, стал работать в Британском совете, курируя вопросы культуры. Уйдя оттуда, я учредил и десять лет руководил фестивалем старинной музыки, там же, в Санкт-Петербурге. Так получается, что вся моя рабочая биография связана с Россией.
— А тогда, когда вы жили год в Советском Союзе, дискомфорта не было?
— Мне было семнадцать лет — какой в этом возрасте может быть дискомфорт? (Улыбается.) Ты можешь где угодно спать, как угодно
жить…
— А сейчас в Перми у вас появились какие‑то любимые места?
— Знаете, я очень люблю набережные. Правда, сейчас, когда моя семья приехала сюда, мы в первый же день пошли на набережную — и пришли в ужас от ее состояния. Старший сын после прогулки сказал мне: «Давай сделаем таблички, предупреждающие о том, что мусор на песок бросать нельзя. Давай попросим детей из моего класса, возьмем мешки и будем прибираться». Я ответил ему, что такой субботник можно будет организовать весной. А так, в целом, я очень люблю мягкую атмосферу Перми, ее человечность, ее людей. Мне это больше нравится сейчас, чем имперское величие Санкт-Петербурга или Мадрида.
— Кстати, я столкнулась с тем, что нигде нет никакой точности по поводу вашей национальности… Один источник приписывает вам французские корни, другой — бельгийские, третий — шотландские, и т. д. Раскройте тайну, если можно.
— По паспорту я англичанин, но родился в Париже. Если говорить о крови, то с материнской стороны это английский род, то, что называется landed gentry — дворянство при земле. С отцовской — нормандская семья, которая несколько поколений назад переехала в Англию, но сохранила верность своим корням. Поэтому в нашей семье всегда было принято говорить по‑английски и по‑французски.
Вопросы задавала Екатерина Вохмянина | Газета «В курсе Пермь»