«Я вампир, мне нельзя лук». Это мой собеседник раздумывает над меню перед тем, как начать разговор. Официант невозмутимо выслушивает пожелания вампира. Дело происходит в консерваторской «Кофемании», тут таких вампиров пруд пруди. Хотя данный экземпляр, конечно, выдающийся. Сейчас на нем строгий черный пиджак, но сценический образ маэстро обычно очень театрален и продуман до мелочей. Одежда — только черная или белая. Ноги утянуты в почти балетные рейтузы и сапоги со шнуровкой, рубашка с широкими рукавами и манжетами а-ля Дон Жуан. С волосами тоже что-то интригующее. «Одежду мне в театре шьют, а обувь делают в магазинчике в Перми, там есть ребята, они давно со мной возятся и качественно все выполняют».
Фото Славы Филиппова
Мы знакомы почти двадцать лет, за это время я неплохо научилась продираться сквозь его русский, так и не обретший гладкость. Теодор не дружит с окончаниями и предлогами, но, совершенно не обращая на это внимания, выдает проповеди и притчи, которые одних вовлекают с головой в его музыку, других, наоборот, подзуживают на ядовитые войны в фейсбуке. Последних сейчас идет немало: можно сказать, что Курентзис — самый обсуждаемый музыкант в России. Сорокачетырехлетний дирижер уже больше десяти лет будоражит умы музыкантов, слушателей и многочисленных поклонниц. Нет счета покоренным концертным площадкам и женским сердцам. Курентзис — неформал от классического искусства. Мейнстрим его не интересует. Его приоритеты — все самое новое, неуспокоенное, экспериментальное. Это может быть и барочная музыка, исполняемая на скрипках с жильными струнами, или самые радикальные опусы современных композиторов. И ночные концерты в полутемном зале: перед лежащей на полу молодежью музицируют звездные пианисты Антон Батагов, Алексей Любимов, Полина Осетинская, скрипачка Патриция Копачинская, но программки выдают на выходе. А в совместном проекте с Ромео Кастеллуччи для Рурской триеннале в 2014 году балет Стравинского «Весна священная» танцевала поднятая с помоста костная пыль. Символ того, что красота и тлен, искусство и физиология по сути одно и то же. Все это заставляет публику, привыкшую к устойчивой, с налетом легкого официоза, глыбе Гергиева, с интересом следить за новым, альтернативным, из какого-то совсем другого вещества сделанным персонажем.
Пока ему не исполнилось двадцать два, Курентзис жил в родных Афинах и обучался в Греческой консерватории музыковедению, скрипке и вокалу. Помнит ли он, как решил поехать учиться в Россию? «Конечно. Санкт-Петербург для меня тогда был магический мир с огромной вдохновляющей силой! Там я мог общаться с кем-то, кто двадцать лет носит один костюм, в доме которого сохранились простыни и одежда его давно умершей мамы, или другой, который рассказывает о дружбе с Хармсом! В мире не много осталось мест, где можно прочувствовать связь между прошлым и будущим, и Петербург был одним из них. Я попал в Россию в момент, когда еще мог ночевать в квартире великого человека и не платить за входной билет».
Но главной целью его приезда был, конечно, знаменитый педагог Мусин — питерский воспитатель дирижеров, он обучил, кажется, всех, в том числе нынешних музыкальных руководителей Мариинского и Большого. Согласно апокрифу, Курентзис, один из поздних его учеников, был любимцем. Но чопорная и консервативная Северная столица поначалу отнеслась к экстравагантному молодому греку с амбициями мессии от музыки высокомерно. Когда я пытаюсь расспросить его о том времени, он отмахивается: «Двадцать лет назад — разве это был я? И если я буду рассказывать, какая была ты, тоже не поверишь. Потому что у всех приходят моменты обновления. Лучшее — впереди, а не позади. Прошлое не судим. К тому же мир таков, каков есть. Вопрос, как к этому относиться. Сложно жить, когда люди целый день плохо пишут о других в интернете. Но я для себя выбрал другой путь: со всей наивностью делать только то, что хочу».
В нулевые его худую, гипнотически пляшущую за пультом фигуру запомнили в Москве, где он работал с «Геликон-оперой», оркестрами Михаила Плетнева и Владимира Спивакова и, наконец, с Большим театром. Параллельно с 2003 года его имя крепко связано с Новосибирским театром оперы и балета, где выпускаются смелые оперные постановки вроде «Аиды» и «Макбета» (копродукция с Парижской оперой), сделанные вместе с самым ярким оперным режиссером страны Дмитрием Черняковым. А с 2011 года — с Пермским театром оперы и балета имени Чайковского, который, благодаря Курентзису, неправдоподобно быстро ворвался в высший музыкально-театральный свет.
На Дягилевский фестиваль в Пермь теперь слетается самая взыскательная публика со всей России и реальные величины мирового искусства, чьи визиты расписаны на годы вперед. По пермским улицам ходят театральные легенды, режиссеры Питер Селларс и Боб Уилсон, в пельменной можно было встретить радикального перформансиста Ромео Кастеллуччи. А за тарелкой супа в холле гостиницы «Урал» — интенданта Венского и Зальцбургского фестивалей Маркуса Хинтерхойзера. Так что не сложно предположить, кем скоро будут потчевать разборчивую зальцбургскую публику.
Сегодня у Курентзиса новая цель: он хочет открыть репетиции для публики. «Требовать от зрителя понять в один миг то, о чем композитор размышлял годы, нельзя. Но если бы у зрителя была возможность встречаться с композитором ежедневно, как это делаю я, тогда музыка бы воздействовала на него иначе, был бы другой уровень понимания. Представь: к нам приходят зрители и мы вместе с ними и для них создаем продукт — и так развиваем себя. Разве это тяжело? Наоборот, это какой-то рай!» Я-то репетиции Курентзиса люблю даже больше, чем концерты. Давным-давно, когда он только начинал заниматься с музыкантами тем что называется «исторически достоверным исполнительством» — то есть исполнением симфонии на таких же инструментах, какие были в ходу в момент ее написания, и воссозданием стилевых особенностей той эпохи, — я зашла на репетицию и была посажена в оркестр, среди первых пультов струнных, прямо под его руки. Вокруг играли увертюру к «Свадьбе Фигаро», музыку знакомее некуда — но в тот день она стала для меня новым, головокружительным опытом. Я услышала и прочувствовала ее совсем иначе, чем раньше. «Считаю, что за открытыми репетициями будущее культуры в том смысле, что будущее не за развитием исполнителя, но за развитием зрителя. Идет, например, постановка Вагнера, и на репетиции зрители выучивают текст вместе с певцами. Только тогда они поймут, о чем эта музыка! Обычно зритель не имеет возможности пройти всю эту стройку. Он видит только готовое. И не может понять все детали. А Вагнера, чтобы вникнуть, нужно или пятьдесят раз послушать, или разобрать на репетиции. Моя цель — стереть границу между сценой и зрительским залом. Я хочу дать ощущение, что мы все вместе делаем музыку. Это как молитва: в церкви ведь не спектакль показывают, священнослужитель вместе с верующими проводит службу. То же самое с музыкой. Мы что-то рассказываем вам, задаем вопросы, потом вы задаете вопросы нам, и мы вместе задаем вопросы кому-то еще. Это то, что называется „метексис“ в платоновской диалектике».
Круг интересующих его тем, творческие устремления, фирменный, почти роковый драйв его музицирования — все это уже узнаваемо. Его собственная жизнь кажется гораздо менее предсказуемой. Полгода он гастролирует по миру — с оркестром и без. Полгода живет в поселке Демидково под Пермью, в доме, оснащенном аудиосистемами высочайшего уровня. На Пасху ездит на Афон. Летний отпуск проводит у мамы в Афинах. Концерты в обеих российских столицах сократил до минимума. Но в ноябре есть редкая возможность услышать его в Санкт-Петербурге и Москве. А зимой (еще, правда, непонятно где) — увидеть на большом экране: многолетняя эпохальная работа Ильи Хржановского о советском физике Льве Ландау, в которой Курентзис исполнил главную роль, наконец завершена.
— А еще у меня свой издательский дом, — вдруг огорошивает меня Теодор. — Я сам издаю книги, свои и других. Поэзию, философию, но не для продажи. Тираж — девяносто девять экземпляров. Каждая книга имеет свою особенную функцию и систему прочтения. Есть книги, которые нужно читать через зеркало, есть страницы, которые, чтобы прочитать, нужно сжечь. Книги печатают не на принтерах, а набирают буква за буквой на станках 1920‑х. Таких типографий сейчас мало: одна в Берлине, одна в Афинах, три в Париже. Это дорогое удовольствие — мог бы автомобиль купить, но мне нравится это.
— На что еще тратишь деньги?
— На винтажные вещи. Я собираю лампы, усилители, микрофоны. На записи Малера несколько микрофонов были мои, один, например, 1957 года. Первые революционные вещи всегда особенного качества. А потом, чтобы сделать дешевле, их упрощают. Поэтому мы хотим вернуться к hand made и понять, в чем смысл этих вещей. Хотя качество жизни зависит не от вещей, а от уровня нашего понимания.