Питер Селларс поставит в Перми оперу «Королева индейцев». Один из ведущих мировых режиссеров рассказал «Пермской трибуне» о столкновении двух цивилизаций, Генри Пёрселле и о том, почему Шекспир может рассказать Обаме больше, чем современники.

— Пермь  — родина Сергея Дягилева. Что для вас значит это имя?

— Для меня Дягилев ценен тем, создал творческое пространство, в котором стало возможным сотрудничество разных видов искусств на равных, а не по принципу «начальник — подчиненный».

— Надо полагать, именно так строится ваше сотрудничество с Теодором Курентзисом, с которым вы уже успели поработать в прошлом году?

— Мы с Теодором очень разные — у нас разный опыт, мы из разных стран и принадлежим разным поколениям. Но у нас одинаковый вкус на особый вид опасности. Зачастую люди реагируют лучше тогда, когда им бросаешь вызов. Теодор любит, когда есть соперничество. Вместо того чтобы говорить «мы это понимаем», он говорит, что мы этого не понимаем. Мы должны еще раз посмотреть, еще раз послушать. Еще раз пережить этот музыкальный фрагмент по-новому. Теодор возвращает музыке физическую энергию. В своей работе я тоже позволяю актерам жить внутри музыки — так, чтобы у них создавалась физическая связь с тем или иным музыкальным фрагментом.

— А почему вы обратились к Пёрселлу, композитору XVII века? О чем современному зрителю может рассказать «Королева индейцев»?

— Генри Пёрселл — один из тех гениев, чью музыку исполняют до сих пор. Как и о Шекспире, мы мало что о нем знаем, а ведь он был самым известным композитором своей эпохи. «Королева индейцев» — особое произведение. Опера не была закончена, для меня в ней есть та таинственная красота, которую можно услышать в поздних произведениях Бетховена, Шуберта или Стравинского. Эту музыку написал человек, который находится уже не в этом мире. «Королева индейцев» была дописана другими композиторами. Но я убрал всю чужую музыку и заменил либретто. Раньше оно было просто ужасным! Сюжет повествовал о сражении между ацтеками и инками.

— И о чем сейчас он рассказывает?

— Я разбавил либретто текстами из романа «Затерянные хроники Terra Firma» никарагуанской писательницы Розарио Агилар. Книга рассказывает о том, как испанцы впервые высадились на берега современной Гватемалы и Мексики. Это история контакта между двумя разными цивилизациями. Дочка вождя племени майя вышла замуж за испанского главнокомандующего. А их дети стали пионерами смешанной расы, которая создавала будущее нового мира. В наш век глобализации эта история задает важный вопрос: каким образом происходит взаимопроникновение культур — мирным путем или войной? Сейчас это самое главное, о чем стоит говорить.

— Знаете, я подумал, что есть и другая метафора прочтения этой истории. Теодор Курентзис — грек, который живет в России, вы — американец, а встретились вы в Перми, чтобы поставить оперу о столкновении двух культур.

— Абсолютно! Я вам больше скажу. Есть много других странных совпадений. Год назад Теодор меня спросил: «А ты знаешь «Королеву индейцев» Пёрселла?» Я ответил, что мечтаю поставить эту оперу последние двадцать пять лет! А он узнал о ней, потому что ария из нее использована в фильме Андрея Тарковского «Зеркало».

— Это один из моих любимых фильмов!

— И моих! Жить в Америке и смотреть Тарковского — это просто откровение! Мне было двадцать лет, и я на всю жизнь запомнил этот фильм. Я и представить себе не мог, что там был Пёрселл!

— Вы ставите спектакли на современную и классическую музыку. Если что-то, что их объединяет? И какая музыка вам ближе?

— Меня всегда притягивала музыка XVIII века и сегодняшнего времени. Она полна напряженной духовной правды, которая определяет нашу жизнь. И еще в ней постоянно меняется стиль: в одном фрагменте — ирония, в другом — серьезность. Сейчас музыка шутливая, а через секунду — серьезная, потом она сменяется фантазией, потом переходит в видение волшебного мира. В сегодняшней жизни — то же самое. Мы любим и ненавидим в одно и то же время. У нас появляется множество реакций на одно и то же произведение. Вся наша жизнь — странные несовместимые вещи. Этим мне нравятся Стравинской и Гершвин. Кстати, они были русскими, поэтому в их музыке соседствует странный юмор и меланхолия. В этом смысле Пёрселл — тоже русский. (Смеется.)

— Или, как вы говорите, «загадочная русская душа».

— Давайте так скажем: душа есть. (Смеется.) В сегодняшний век материализма, когда все упрощено до вопросов экономики, должно быть то, что не продается.

— В одном из интервью вы сказали, что для вас «Лос-Анджелес всегда был будущим, а Нью-Йорк — прошлым». В России всегда было одно место силы — Москва. Как создавать новые точки притяжения, места силы, территории будущего?

— Где бы ни находился этот центр силы — это уже вчерашний день. В этом смысле Москва — прошлое, а будущее — то, что создается здесь и сейчас. Мне нравится Лос-Анджелес тем, что там создается новая культура, новый способ жить и смотреть на вещи. Сама идея «места силы» там обсуждается по-новому. Лос-Анджелес — первый большой город Америки, в котором расовое меньшинство — это белые. Этим очень напуганы республиканцы. (Смеется.) Власти выгодно, чтобы люди враждовали. На Ближнем Востоке властям выгодно поддерживать конфликт между Палестиной и Израилем. Но это же ненастоящая власть! Она уже проигрывают эту игру. Настоящая власть — это когда люди собираются вместе и создают то, чего раньше не было. Власть — это шаманы майя и Центральной Азии, тибетские монахи и Далай-лама. Но старый мир не хочет умирать. Он умирает, как плохой актер на сцене, который ведет себя так, словно он и есть здесь главная звезда. (Смеется.)

— Пермский театр носит имя Петра Ильича Чайковского. Вы, кстати, недавно поставили оперный диптих «Иоланта» Чайковского и «Персефона» Стравинского для Королевского театра в Мадриде. А кто ваш любимый русский композитор?

— Я люблю Чайковского, но для меня важно отделить настоящего Чайковского от образа романтического композитора, который сложился после невообразимой жестокости Второй мировой войны. Еще задолго до этого Бетховен, Моцарт и Чайковский написали саундтрек к безумству и жестокости XX века. Но европейской цивилизации хотелось создать сладенький образ классической музыки. Поэтому Моцарт стал доброй музыкой для добрых людей. А все, что было страшным, пугающим и опасным, из нее просто вырезали. Но вообще-то Моцарт знал, что такое Аушвиц! Почему мне нравится работать с Пёрселлом и музыкой того времени? Потому что о ней еще не сказано последнего слова. Наше поколение воспринимает ее как авангард. Современные композиторы могут дойти до определенной точки. Самые радикальные вещи содержатся в классических произведениях прошлого. Только Шекспир может сказать Обаме то, что современники боятся.

Вопросы задавал Юрий Куроптев | Газета «Пермская трибуна»