О таком событии в жизни мечтают не только артисты, но и зрители. Потому что такое событие разом делит жизнь на «до» и «после». Летом 2016 года Надежда Павлова из ведущей солистки Пермской оперы перешагнула в статус примадонны. Prima donna assoluta, как говорят в Италии, на родине оперы.

_{Фото Оли Руневой}

То была премьера «Травиаты» в постановке режиссера Роберта Уилсона и дирижера Теодора Курентзиса. Спектакль, образ которого еще долго не вытравится из памяти. 

Надежда Павлова, только что выпустившая, как птицу из клетки, душу своей героини Виолетты Валери, стояла на сцене, а восторженная толпа приникла к кромке оркестровой ямы. Казалось: спустись Надежда в зал — ее понесут на руках. И она купалась в волнах этой любви. Раскинув руки, благодарила всех — публику, музыкантов, коллег — и сам момент, о котором можно и нужно мечтать артисту.

— Надежда, хорошо ли вы помните поклоны после «Травиаты»? Что вы чувствовали в тот момент, видя со сцены, как зрители встают со своих мест и устремляются к вам? 

— Моей единственной мыслью в тот момент была благодарность. Всем: Богу, вселенной, людям, которые меня окружали, и себе — за то, что я смогла это сделать. Потому что было трудно. Я уже рассказывала в других интервью, говорил об этом и Теодор [Курентзис], что репетиции проходили со слезами. Он «мучил» меня, потому что хотел добиться идеального звучания, помочь мне раскрыться.

Я же входила в этот спектакль, не понимая его сути. Изначально я была даже не в первом составе. Посмотрев видео из Линца («Травиата» — копродукция Пермской оперы и нескольких европейских культурных институций; премьера постановки Роберта Уилсона прошла сначала в Линце, с другим составом исполнителей и с другим дирижером — Н. О.), не понимала идеи режиссера. Это другой тип театра, с которым я прежде не работала. Надо было пропустить через свое тело все пластические формулы Уилсона и по-новому прочувствовать музыку с Теодором, чтобы всё получилось. 

_{Фото Люси Янш (Lucie Jansch)}

— Однажды, говоря о своем первом впечатлении от Теодора Курентзиса и пермского театра, вы сказали: «Эта атмосфера, как бархат, меня поглотила». Бархат бывает разным: например, синим, как у Дэвида Линча. О чем ваша метафора? 

— О Теодоре в первую очередь: он ассоциируется у меня с дорогой тканью. С одной стороны, она мягкая, приятная. А с другой стороны, каждый день ты ее не наденешь. Но в любом случае это всегда очень красивый материал, которым можно любоваться на расстоянии и получать эстетическое удовольствие.

Что касается «поглощения», то это про мой метод работы. Я полностью отдаюсь своему делу. Настолько, что порой могу найти оправдания даже слабому спектаклю: постараюсь сделать его убедительным, наполнить, если понадобится, собой. Может быть, потому у меня и нет личной жизни, что я вся в театре, что он меня засасывает. 

_{С Теодором Курентзисом после церемонии вручения премии «Золотая Маска».
Фото Александры Муравьевой} 

— Чего в этом признании больше — сожаления или гордости? 

— Когда есть работа, я горжусь. Но когда наступает время отпуска, который я обычно провожу с семьей, родителями и сыном, тогда иногда задумываюсь о том, какую цену приходится платить за успех.

Но в целом это просто свойство моего характера — я всему, за что бы ни бралась, готова посвящать всю себя. Семье тоже. Летом мое время с родными неприкосновенно. Я стараюсь свести к минимуму общение с внешним миром, и какой-нибудь неожиданный телефонный звонок по работе кажется сигналом НЛО. Бывает даже, во Владимире (где живут родители Надежды — Н. О.) я забываю, что работаю в театре, потому что там ничто не напоминает мне об этом. Там нет оперного театра, да и «Травиату» в кино не показывали. 

— То есть во Владимире никто не знает, что вы звезда? 

— Нет. Вообще. И это, кстати, классно. Мне нравится видеть лица людей, когда ты говоришь им, что работаешь в оперном театре: у них глаза на лоб лезут. Им трудно поверить, что я — такая маленькая, такая обычная — оперная певица.

Кстати, про то, что я на удивление маленькая, мне часто говорят и в Перми, где, наоборот, узнают даже в самых неожиданных местах (в ночном клубе, например, на концерте Зазы Наполи). Видимо, сцена что-то делает с людьми, преображает их, возвеличивает.

 — Вы живете в Перми уже пять лет, с 2012 года. Этим летом вам вручили Строгановскую премию — а это наивысший знак общественного признания у пермяков: теперь вы точно здесь своя. Каков, по-вашему, пермский человек и его характер? 

— Пермский менталитет мне знаком давно. Мои родители с Урала, и, когда я сказала, что меня пригласили в Пермь, они очень этому порадовались: мол, вот ведь, родина тянет. Я всегда знала, что уральский человек — это человек теплый, гостеприимный, радушный. В Перми ты никогда не останешься один на один с бедой — тебе всегда помогут.

Я наблюдаю это и среди артистов нашей труппы. Бывает конкуренция за партии, но, когда речь заходит о жизненных трудностях, с тобой всегда будут рядом. Тебя поддержат, тебе помогут. Этой атмосферой пермская труппа поражает всех, и даже тех, кто приезжает ненадолго из других театров.

Добавлю еще одну деталь к пермскому портрету. Как только я переехала в этот город, я стала меньше болеть. Удивительно, но местный климат мне очень подходит. 

— Вы не скрываете, что настоящую уверенность в себе обрели только в 33 года. Это очень символично. Что произошло? 

— В 32 года я попала в Пермь, год присматривалась, вливалась в труппу, а в 33 у меня начались серьезные проекты. Вообще, 33 года — это верхняя граница конкурсного возраста у оперных певцов в России. А я долго сомневалась в собственных силах и почти не участвовала в конкурсах. И вот в 2012-м, как раз в 32 года, я поехала в Саратов на Собиновский фестиваль и стала там лауреатом конкурса вокалистов. В 2015-м появилась возможность выступить на Международном конкурсе в Минске, и там я получила Гран-при. После этого я окончательно поверила в себя.

Понятно, что директорам театров хочется найти молодых певцов. Но ведь чтобы сказать что-то зрителям, нужно быть большим, чем просто транслятором музыки. После 33 лет ты начинаешь понимать, что такое жизнь, у тебя уже есть профессиональный опыт и житейская мудрость. Мне сейчас 37 лет, и у меня масса энергии. 

_{Со своей «Маской» за лучшую женскую роль в опере «Травиата». Фото Александры Муравьевой}

— Связано ли самоощущение с метаморфозами, которые произошли с вашим голосом? Поначалу вы тяготели к драматическому сопрано, а со временем, чему способствовало и рождение сына, стали колоратурным сопрано. 

— Я не была драматическим сопрано, мой голос просто был покрепче. Хотя сейчас, как сказала вокальный коуч Медея Ясониди, я стала драматической колоратурой.

Думаю, во многом тому причиной стали мои занятия с педагогом в аспирантуре Петрозаводской консерватории. Валерий Иванович Дворников открыл мне многие секреты и выстроил верх, который был у меня от природы, но которым я не умела пользоваться и которого боялась. 

— С чем из общечеловеческих материй можно сравнить страх верхних нот? Со страхом высоты, а может глубоководного плавания?

— Я сравниваю это с многооборотными прыжками в фигурном катании. Когда я смотрю, как они выходят на нужную траекторию, как готовятся, будто не зная, получится у них или нет, возьмут или не возьмут. Пение — это тоже немножко спорт, и колоратурное пение — тот же трюк, который удастся только в том случае, если ты сто раз отработаешь его в классе и при выходе на сцену справишься со своими нервами и сохранишь хладнокровие. 

— К слову, о хладнокровии. Историк балета Вадим Гаевский отмечает, что прима-балерину от других артисток отличает не только виртуозная танцевальная техника, но и техника специфическая, которая так и называется «прима-балерина» и означает «прямые контакты с залом, неполное перевоплощение в образ, перевоплощение не до конца, лукавая игра с ансамблем и привилегированная личная роль». Должна ли, по-вашему, подобную отстраненность сохранять prima donna assoluta? 

— Высший пилотаж — это когда ты, будучи в образе, можешь в то же время наблюдать за собой со стороны, как зритель. Я всегда говорю, что «Театр» Моэма — это энциклопедия нашей жизни, начинающий артист найдет в ней все прописные истины мастерства. Помните, например, момент, когда Джулия Лэмберт играет в спектакле на волне своей влюбленности и ей кажется, что она всё делает по-настоящему, что спектакля лучше у нее не было — а потом к ней в гримерку приходит муж и говорит, что это было отвратительно.

В начале карьеры я проживала свои роли стихийно, погружалась в каждый образ с головой. Сейчас это кажется забавным. Сейчас я понимаю, что нужен четкий контроль и рисунка роли, и своих эмоций. Причем в опере еще сложнее, потому что ты должен помнить и о контроле над голосом. 

— Можете ли вы сегодня представить себе, что той «Травиаты» не было? Чем она для вас стала: результатом естественного развития событий или неожиданностью? 

— Неожиданностью. А еще большей неожиданностью стал мой громкий успех. Как я уже сказала, поначалу это был рядовой проект. Я убеждала себя, что мне не нужно ничего анализировать, просто повернуть руку туда, сюда и просто петь. Но постепенно форма стала наполняться смыслом.

И сейчас я уже не представляю своей жизни без «Травиаты». Последовавшая за ней цепочка событий круто повернула всю мою жизнь. Да, наверное, не будь этого спектакля, я бы и дальше работала как работала, но вот линия жизни на моей ладони точно была бы прорисована иначе.

Интервью: Наталья Овчинникова
Впервые опубликовано в журнале «Летучка Пермь» (by Seasons Project), 2017. С. 32—35.