«Ну, а теперь давайте пить чай»[1], — говорят, именно такими были единственные слова Сергея Рахманинова после прослушивания в трансляции в 1942 году Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича. Несмотря на источник этих слов — книгу Соломона Волкова, вызвавшую большие споры о подлинности цитируемых в ней материалов, — в достоверности этого высказывания композитора, находившегося тогда уже за сотни километров от Советского Союза, вряд ли стоит сомневаться. Реакция мировой музыкальной общественности была во многом схожей. Сразу после премьеры симфония стала удобной мишенью для критики: сочинение длительностью более семидесяти минут, тематически неоднородное и крайне эмоциональное по высказыванию.
Безусловно, все эти минусы (которые при желании легко превращаются в плюсы) были куда очевиднее слушателю со стороны, чем советскому слушателю, находящемуся в ситуации войны. В еще более страшной ситуации — блокады родного города — находился и сам композитор. И если основной материал первой части симфонии, по свидетельствам, Шостакович написал еще до начала войны, то ко второй части он приступил только 2 сентября 1941 года — в день, когда немцы начали обстрел Ленинграда. Обе эти части композитор по просьбе Ленинградского радио исполнил на фортепиано уже в середине сентября того же года. По воспоминаниям присутствовавших, исполнение прошло под вой воздушной тревоги. Закончил симфонию Шостакович в эвакуации, в Самаре (на тот момент — Куйбышев); там же она впервые прозвучала в исполнении оркестра.
С ленинградской же премьерой Седьмой симфонии дело обстояло сложнее: в городе осталось всего пятнадцать оркестрантов — остальные либо умерли от голода, либо ушли на фронт. Дирижера Карла Элиасберга привезли, по воспоминаниям флейтистки Галины Лелюхиной, на санках — настолько он был слаб. Музыкантов искали не только в Ленинграде, но и по фронтам. Поначалу изможденные оркестранты бастовали, не понимая замысла и не веря в успех музыки. Но, так или иначе, премьера состоялась 9 августа 1942 года и стала сенсацией — город, который снаружи считали мертвым, исполнял сложнейшее симфоническое произведение в день, на который Гитлер запланировал торжество по случаю взятия «Северной Венеции».
Из четырех частей симфонии особую известность приобрела первая — со знаменитым эпизодом нашествия — темой, проходящей под остинато малого барабана и напоминающей по идее развития «Болеро» Мориса Равеля. Музыкальный материал этой темы имеет сходство с выходной арией графа Данило из оперетты Франца Легара «Веселая вдова». Не обошелся Шостакович и без автоцитирования: в первой части можно найти и музыкальный материал оперы «Леди Макбет Мценского уезда». Вторая часть Moderato самая компактная из всех; сам композитор утверждал, что это одновременно и скерцо, и лирическое интермеццо. Особенно трогала слушателей, как утверждают свидетели первых исполнений, третья часть — Adagio. В ней, как признавался автор, он хотел изобразить Ленинград в сумерках, улицы и набережные города, словно застывшие в мрачном ожидании. Последняя, четвертая часть — Allegro non troppo — приводит к колоссальному до-мажорному финалу, и стоит предположить, что его радостный гротеск по понятным причинам вряд ли воспринимался на премьере как сатирический или нарочно преувеличенный.
Сейчас, говоря о «Ленинградской» симфонии, стоит помнить не только о том, что это одно из самых монументальных произведений композитора. Эта симфония Шостаковича (как и многое в его наследии) — документ истории. Для Советского Союза, да и для всего мира, ее премьера в Ленинграде стала событием политического масштаба, ну, а о том, насколько беспрецедентно значимой стала она для осажденного города, и говорить не приходится.
Текст: Александр Трещенков
1. Волков С. Шостакович и Сталин: художник и царь. — М.: Эксмо, 2006. С. 422.