Накануне своего бенефиса в опере Прокофьева «Любовь к трем апельсинам» тенор Сергей Власов рассказал о том, каково это — быть в некотором роде доктором Хаусом в оперном театре, почему у артистов случается постпремьерная депрессия и как ее избегать, и, конечно, о своих любимых партиях и режиссерах, с которыми ему доводилось работать.
Фото: Антон Завьялов
Правда, что вы самый веселый человек в театре?
Нет, ну что вы. Наверное, есть кто-то еще веселее, в чем я, правда, сомневаюсь (подмигивает). Я, пожалуй, самый несерьезный. Все остальные делом занимаются, а я дурака валяю. За что, кстати, чертовски благодарен судьбе.
За это вас и любят — за то, что вы со всей серьезностью, можно сказать профессионально, валяете дурака.
Мне очень повезло: я дурачусь и еще получаю за это зарплату. Счастливый человек!
Певец, педагог, конферансье, фотограф… В каких еще ипостасях вас можно представить?
Папа. Это мое самое главное дело на сегодняшний день — быть хорошим отцом и мужем. Потом идет педагог, а уже следом — всё остальное, без иерархии. Почему педагог? Потому что мне интересно из набора разных возможностей ученика собрать нечто удобоваримое и похожее на профессиональное звукоизвлечение. Как в конструкторе LEGO: складываешь, складываешь — и хоп! — появилась некая красивая фигурка; или складываешь, складываешь — о, машина!
Выходит, берясь за дело, вы не знаете, что может получиться в итоге?
Иногда не знаю, иногда сознательно веду к какой-то цели: приятно слышать, как голос другого человека, благодаря твоим усилиям, становится зычнее, ярче, толще или наоборот у̀же — словом, красивее. А бывает и так, что мы с учеником в процессе открываем друг друга. Как сказано у Кастанеды: «Это восхитительное и таинственное состояние, когда никто, даже ты сам, не знает, откуда выскочит кролик».
Сколько у вас сейчас учеников?
Весь Оперный хор Пермского театра. Любой из артистов может подойти ко мне и попросить: «Сергей Иванович, вы у нас коуч по вокалу, давайте позанимаемся». Есть и ученики вне театра.
Семистейдж «Любовь к трем апельсинам». Фото: Никита Чунтомов
Не раз видела на вашей странице в Facebook комментарии от коллег о том, что вы — их кумир. Вам это льстит?
Я спокойно отношусь к комплиментам. Конечно приятно, что я кому-то симпатичен, но не более. Мне надо идти дальше.
Разве вас как артиста комплименты не питают?
Ну, я стараюсь не акцентировать на этом внимание, потому что, если только начну, сразу возникнут проблемы. Я стану превращаться в абсолютно театральную личность.
Что значит — «абсолютно театральная личность»?
Например, это человек, который сам себе покупает букеты цветов, потом получает их на сцене, после чего выкладывает в соцсетях селфи: мол, глядите, какие мне сегодня цветы подарили. «Театральная личность» — это разновидность болезни.
Я же всегда говорю, что театр — это прежде всего работа: пришел — сделал дело, ушел — забыл о театре. Нельзя работать сутками. Хотя, конечно, время от времени ты всё равно переключаешься на суточный режим, потому что, бывает, партия не получается, и ты уже не можешь выкинуть ее из головы и продолжаешь докручивать дома. Говоришь о ней, думаешь, анализируешь, читаешь много, копаешься в себе, ищешь разные пути-выходы из этого состояния.
Другой вариант — аврал, когда тебе срочно нужно выучить новую партию. Тогда уже хочешь не хочешь, а тащишь материал домой.
И тем не менее я стараюсь придерживаться другого порядка. Дома стараюсь не говорить ни о театре, ни о партиях своих или чужих. Хотя… когда твоя супруга оперная певица, нет-нет да выйдешь в разговоре на тему работы.
К слову, ваша супруга (меццо-сопрано Наталья Буклага — солистка Пермской оперы. — прим.ред.) тоже занималась у вас? Вы ее выковали как певицу.
Да, она и сама часто об этом говорит, а мне чертовски приятно, потому что она блестящая певица. Сейчас она уже сама мастер, однако не перестает ежедневно совершенствоваться: каждый свой урок она фиксирует на видео или аудио и потом анализирует: либо сама, либо бы делаем это вместе.
А ваша дочь? Она в курсе, что ее родители работают в театре?
Она знает, что мама — солистка оперы, а папа — просто папа. И мне такое соотношение ролей куда более приятно. У дочери замечательное чувство ритма, а слух пока плавающий. Но я вообще не переживаю на ее счет, потому что ей совершенно необязательно становиться певицей, как ее родители. Все-таки карьера певца — очень трудный путь.
Семистейдж «Любовь к трем апельсинам». Фото: Никита Чунтомов
Как вы относитесь к идее, что голос дан от природы всем людям, просто кто-то его развивает, а кто-то нет?
Не знаю. Я сейчас стал жестко вести себя, потому что столкнулся с людьми, которые хотят петь, не имея слуха. Так хотят, что прям до слез. Звучит как попало — но им нравится. И я перестал кокетничать, говорю прямо, что им не стоит заниматься вокалом. Понимаю, что, наверняка, обижаю людей, но мне почему-то не стыдно.
Другое дело, когда у человека есть музыкальный слух, — тогда с ним уже интересно повозиться. Но если слуха нет, а тебе просто очень хочется петь, то это не ко мне, а во взрослую музыкальную школу, где без разницы, есть у тебя успехи или нет, главное — вовремя оплачивай счета. Меня финансовый вопрос волнует меньше всего. Мне нужно, чтобы, кроме желания, был слух, а с голосом разберемся в процессе.
У меня однажды даже концертмейстер запела. В свой первый рабочий день в театре она пришла ко мне в класс. Урок закончился, а она, гляжу, не уходит. Я ей: давай попробуем. Попробовали — что-то обнаружилось. Дальше — больше: в результате сегодня она поет в числе артистов хора.
Вы совсем как доктор Хаус: видите заковыристую задачу — и не терпится ее решить.
Я увидел, как у человека загорались глаза и как она быстро соображала. Скажешь ей: сделай вот так — тут же сделает. Отсюда такие молниеносные скачки в развитии. Может быть, сейчас у нее возникнут какие-то дополнительные вопросы, ведь мы многое из теории проскочили, но она знает, что в любой момент может мне написать и попросить совета.
Когда вы вообще начали работать коучем по вокалу?
Это был чуть ли не первый год работы Теодора Курентзиса в Перми. Я начал заниматься с Костей Погребовским. Ну и, видимо, ребята между собой это дело обсудили, и спустя некоторое время Виталий Полонский (ныне главный хормейстер Пермского театра оперы и балета. — прим.ред.) пригласил меня на ставку.
Вы переняли чьи-то педагогические навыки или изобрели свою методику?
Что-то сам придумал, что-то подсмотрел-подслушал у других — и со временем выработались свои техники. Определенно, это не школа моего педагога из Екатеринбургской консерватории: там я получил знания об общем принципе звукоизвлечения дыханием. Работа с тонкостями началась в Уфе (с 1995 по 1999 год Сергей Власов был солистом Башкирского государственного театра оперы и балета. — прим.ред.). Там была концертмейстером Галина Уманская, которая в свое время работала с Миляушей Муртазиной, воспитавшей целую плеяду оперных певцов, в частности Ильдара Абдразакова. Я работал с Уманской и вот у нее, наверное, больше всего заимствовал. Яркость, звонкость — это ею воспитанные качества, а задняя стенка — это Екатеринбург.
Где в человеческом теле живет голос?
В голове. В мозгах. Потому что для успешного пения нужно, в первую очередь, договориться с самим собой и забыть всё то, чему тебя учили предыдущие мастера.
Почему забыть?
Потому что в основном учат «не тому». Мне нужно, чтобы на моем уроке человек был абсолютно пуст. Такой дзен-буддизм-вокал. Ты воздух послал —воздух запел.
Вы сейчас показали жестом игрока в пинг-понг.
Так и есть. Взял у Бога — отдал Богу.
Приемы звукоизвлечения относительно разных типов голосов — одни и те же?
Вообще, да.
Даже в отношении мужчин и женщин?
Есть маленькие нюансы, но в основном один и тот же прием. Просто появляются отклонения в зависимости от индивидуальности певца. Кто-то схватывает сразу, для кого-то приходится выдумывать легенды. Например, у меня в классе были «маги воды» и «маги воздуха», были «грубые мужланы» и были «дуры дурами». Кого только не было! Для каждого срабатывает что-то свое.
Спектакль «Дуэнья» («Обручение в монастыре»). Фото: Алексей Гущин
Ваш нынешний бенефис пришелся на концертное исполнение оперы «Любовь к трем апельсинам». Прокофьевский смех специфичен: он расчетлив, предельно выразителен, местами жесток. Каково вам находиться внутри прокофьевской оперы?
Мне — очень хорошо.
Потому что снова дурака валяете?
Ага. Труффальдино (по либретто, «человек, умеющий смешить». — прим.ред.) — образ, в котором я могу быть и серьезным, и несерьезным. У меня карт-бланш. Только шут может сказать правду, только он может заплакать там, где все смеются. В этой опере я могу себе позволить разное, в том числе совершить наидурнейший поступок, что я и делаю, распечатывая два апельсина из трех.
Кто еще из оперных персонажей вам близок?
Мне очень жаль, что сейчас у нас не идет «Дуэнья». Там у меня тоже была хорошая партия.
Опять Прокофьев, к слову.
Да-да, у меня с Сергей Сергеичем, видимо, особые отношения. Кстати, на Доне Жероме у меня тоже был бенефис — 50 лет. Сейчас 55 — и снова Прокофьев.
А помните Алешу-баптиста из оперы «Один день Ивана Денисовича» Александра Чайковского? Кажется, эта роль на вас создавалась?
Не знаю, писалось, наверное, все-таки не на меня, но на меня она хорошо легла. Очень хорошая была работа. Мне бы хотелось вернуться к этой партии, но сегодня нет в живых первого исполнителя Ивана Денисовича — Пашки Брагина — и всё уже как-то неправильно.
Легко ли вы расстаетесь со спектаклями?
Стараюсь, потому что понимаю: если носить спектакль в себе дольше положенного, можно с ума сойти. У нас многие артисты после длительной изматывающей постановочной работы уходят в депрессию. Постановка спектакля — это когда два раза в день тебя вызывают в театр, ты живешь им, живешь-живешь-живешь-живешь, а потом — премьера, и на следующий день ты не знаешь, куда себя деть. Тебе бы выспаться, подарить время семье, а ты начинаешь снова куда-то собираться. Многие уходят в депрессию. Даже концертмейстеры.
Вы этого себе не позволяете?
Семья важнее. Девчонки мои важнее всех. Так что отработал — забыл — пошел дальше.
Спектакль «Дуэнья» («Обручение в монастыре»). Фото: Алексей Гущин
Вы со многими режиссерами работали. Кто из них запомнился вам больше других?
Исаакян. Он самый лучший. Он меня сделал тем, кто я сейчас.
Что он предпринимал с вами такого, чего не делали другие оперные режиссеры?
Он со мной работал. Придумывал мне разные актерские задачи: что, зачем, куда, к чему это приведет, как поймать, как отреагировать, первый, третий, десятый план. С [Георгием] Исаакяном мы смотрели вместе спектакли, разбирали их, он привозил видеозаписи свежих постановок (это было еще до открытой Европы, до эпохи интернета). Мы сидели, впитывали, работали.
Напоследок, ваш совет: если ты на сцене забыл слова — что делать?
Не паниковать. Бывает всякое. Например, на премьере «Любовного напитка» я забыл слова в романсе Неморино «Una furtiva lagrima». Только, значит, запел куплет — и вжик! — как отрезало. Что делать? Продолжаю петь на псевдоитальянском, сочиняю на ходу. Гляжу: Гера [Исаакян] за кулисами посерел. Второй куплет — и опять вжик! Гера не выдержал, махнул рукой и просто ушел. А я продолжил свою околесицу, и, знаете, слова вдруг сами пришли на память.
На самом деле, если ты забываешь текст, главное — держаться и не паниковать, и тогда слова вспоминаются. Но только начнешь нервничать — пиши пропало. Хотя вообще мозг не подводит. Поэтому просто подожди — и слова придут.
Интервью: Наталья Овчинникова
Увидеть оперу Сергея Прокофьева «Любовь к трем апельсинам» в формате семистейдж вы сможете 26 февраля.