Дирижер Теодор Курентзис: «Обидно, что Россия, победив в Великой Отечественной войне, проиграла битву за культуру»

Москва готовится к гастролям Мадридской оперы, которая покажет зрителю спектакль «Возвышение и падение города Махагони» на музыку Курта Вайля. Приглашенный дирижер — Теодор Курентзис. Сегодня этот афинянин по рождению ставит спектакли по всей Европе, но предпочитает жить в России. Музыкант с мировым именем, один из самых оригинальных дирижеров своего поколения, обладатель нескольких «Золотых масок» в начале этого года осел в Перми, где в качестве художественного руководителя прививает теперь свои взгляды на искусство местному театру оперы и балета. Зачем ему это надо, Теодор Курентзис объяснил «Итогам».

— Как вы вообще ввязались в эту историю с пермским театром? На что вас поймали, грубо говоря? Молодой харизматичный дирижер, везде нарасхват — и вдруг взваливает на себя стационарный театр с кучей проблем.

— Понимаю, что это выглядит необычно. Борис Мильграм, который тогда был министром культуры Пермского края, подошел ко мне в Австрии, где я делал оперный проект. Я изложил ему свою идеологию, сказал, что хотел бы с ним работать над возрождением российской культуры. Считаю, что оно может происходить только в новых структурах, что в старых сложно возникнуть высокому качеству. И еще сказал: мне обидно, что Россия, победив в Великой Отечественной войне, проиграла битву за культуру. А чтобы изменить ситуацию, нужна очень определенная и жесткая стратегия.

— Почему вас вообще волнует судьба российской культуры?

— Когда меня спрашивают, почему живу и работаю в России, всегда вспоминаю один случай. Я выступал в Москве в Большом зале консерватории. После концерта какая-то женщина вышла на сцену и подарила мне конфету. Сказала: «Берите, маэстро». Такого нигде в мире не может быть, кроме России. Это русская душа, которую никакой мусорный шоу-бизнес не может погубить.

— Вы сказали, что Россия проиграла битву в культуре. Почему так считаете?

— Ну, например, качество немецкого музыкального общества намного выше, чем российского, и музыкальное образование там стало лучше. Сейчас русские ребята едут в Германию учиться игре на скрипке. Это же абсурд. Такого никогда не было раньше. В Германии интендантам оркестра не более 50 лет, и они не успевают превратиться в чиновников, которые ведут такую творческую политику, чтобы сохранить свое место до пенсии. С ними заключаются контракты, в которых прописано, на сколько лет они приглашены и какие полномочия им даны для разработки культурной стратегии. Все нацелено на результат. А в России не так. Здесь идет политическая игра, которая в принципе не дает возможности к развитию. Даже если все знают, кто лучший режиссер, а кто лучший дирижер, то все равно будут настаивать, чтобы руководить оставался вчерашний. Дело, конечно, не в возрасте творческих людей, а в их готовности к развитию. Есть люди, которые просто не слышат новой информации. Но ведь невозможно быть врачом и использовать в операционных инструменты 40-х годов!

— В музыке результаты не так очевидны, как в операционной.

— Да, но человек должен замечать изменения в культуре, иначе он останется во вчерашнем дне. Конечно, зрители просто хотят «пищу», и главное — дать ее им. Только почему театрам неважно, если это плохая, вредная пища? Ведь публика — как дитя: если дать ей такую возможность, она все время будет есть шоколадки, не задумываясь о здоровье. Но есть те, кто не готов питаться только сладким и слушать вчерашних богов. Обычно они живут вдалеке от политических центров. Поэтому вся надежда сейчас на провинцию. Я давно говорю, что большие столичные театральные организации стараются удовлетворять свою публику, но ничего не делают, чтобы найти что-то новое, — ведь никто от них и не требует, чтобы качество их работы росло. Они считают, что им этого не надо. Но если мы хотим, чтобы следующее поколение было сильнее, публика эрудированнее, а люди образованнее и сострадательнее, мы должны смотреть в будущее.

— Может, поменять российскую систему музыкального образования на немецкую?

— Я считаю, что советская система музыкального образования была хорошая — детские музыкальные школы, училища и консерватории. Статичная и консервативная, она не принимала новых методов, но была очень сильна и утверждала высокое качество исполнительства. А потом и новаторства не появилось, и дисциплина советского времени пропала. Ни рыба ни мясо. Я вообще считаю, что в Советском Союзе было много хорошего, что нужно сохранить. Можно, например, вспомнить педагогов и ученых.

— Вы учились в классе петербургского профессора Ильи Мусина и на своей шкуре ощутили дисциплину советских времен...

— Мусин — это феномен. С одной стороны, хранитель основ советской дирижерской школы. С другой, очень прогрессивный человек. Поэтому его ученики развивались каждый в соответствии со своей индивидуальностью. Он говорил: «Развивайте свою фантазию, будьте свободны». Вместе с тем это была очень жесткая школа. Хороших педагогов в советское время было много, а вот новому поколению не дали места под солнцем. И сейчас все предпочитают делать карьеру на Западе, а не в России.

— Но ведь причины для отъезда не только творческие?

— Да, все начинается с того, что нужно элементарно выживать. Но и сама музыкальная политика мне кажется неправильной. Может, я ошибаюсь, но никто не хочет дознаваться, почему так происходит. Если сравнить суммы, которые выделяются на спорт и на искусственных телезвезд, с тем, что достается культуре, то становится страшно

— Года два назад в музыкальном сообществе говорили, что Курентзиса все достало и он скоро уедет из России.

— Иногда бывает очень сложно. Вы не можете представить, через какие усилия я пришел в русскую провинцию. Я потерял в финансовых возможностях, я потерял в красоте жизни, внешней стабильности. Но зато я приобретаю что-то другое. Например, друзей, стремящихся пробиться сквозь тучи, которые внутри нас, и добивающихся, чтобы благодаря их искусству где-то взошло солнце.

— Недавно я разговаривала с гендиректором Большого Анатолием Иксановым о репертуарных перспективах. Он сказал мне: приходил Теодор, у него очень много планов относительно Большого, и мы будем вместе работать. Похожие разговоры велись три года назад, когда вас прочили в главные дирижеры главного российского театра.

— Может, это прозвучит резко, но я скажу: я же не русский человек. К тому же меня считают очень радикальным. А руководитель Большого театра должен как-то выстраивать отношения с властью. Думаю, что мне бы не дали никакой московский театр. Мне нужно, чтобы были результаты. И неважно, где я буду работать, — на Камчатке или в Москве. Главное — добиться качества. А для качества в Большом театре нужно, чтобы не Кремль решал его будущее. Например, Саркози не может кому-то сказать: делай такую-то постановку или ставь такого-то дирижера. Это невозможно, понимаете? А здесь все держатся за место, чтобы дожить до пенсии. Невозможно заниматься искусством, когда у тебя нет доверия к власти, заключившей с тобой контракт.

— Но когда вы уходили из новосибирского театра, вся Москва была уверена, что с вами договорился Большой.

— У меня с Большим всегда очень конкретные отношения. Мне кажется, это хорошо. Недавно мы сделали два очень важных проекта — «Воццек» и «Дон Жуан». Причем «Дон Жуан» — первая попытка играть в этом театре Моцарта в исторической манере.

— Что вы имеете в виду под исторической манерой?

— Мы использовали инструменты, адекватные той эпохе, когда создавалась эта музыка. Но даже не в этом дело. Здесь важнее именно манера игры. Нужно было забыть о наросших за долгие годы грубых трактовках. Никто в принципе не ожидал, что в таком консервативном театре, как Большой, произойдет что-то подобное. Говорили, что на Новой сцене с ее слабой акустикой затея провалится, а получилось как минимум неплохо.

— Не боитесь, что вас воспринимают как чудаковатого архивиста?

— Мне за мою работу не стыдно. Архивист? Сейчас в моих планах сделать первую в России большую ультрасовременную оперу, которую пишет выдающийся радикальный композитор Дмитрий Курляндский. Эту работу заказал ему Пермский театр.

— Вы работаете в Перми благодаря поддержке руководства края. А если такой поддержки больше не будет?

— А если завтра война? Я не могу ответить. Все мы живем сегодня с надеждой на завтра.

Источник