В Пермской опере 27 декабря состоится одно из ключевых событий первой половины сезона 2019/2020 — Рождественский концерт, на котором прозвучит оратория «Мессия» Генделя. Ее исполнят солисты театра и приглашенные артисты, хор и оркестр под управлением дирижера Артема Абашева.
Мы поговорили с концертмейстером этой программы, скрипачом Антоном Когуном, об особенностях духовной музыки и работе в оркестре Пермской оперы, о том, как музыканту найти свой инструмент, и о любви Антона к камерным городам вроде Перми.
«Мессия» Генделя, над которой сейчас работает пермский театр, нечасто звучит в России. А вам приходилось прежде играть это произведение?
Нет, для меня это первый опыт и потому интересный. Подобные произведения духовной музыки, тем более такие масштабные, как оратории и мессы, в России исполняются редко. Исключение составляют, пожалуй, лишь «Реквиемы» Моцарта или Верди. Их я играл неоднократно.
Что, по-вашему, отличает духовную музыку от светской?
Ее энергетическая составляющая. Играя такую музыку, ты чувствуешь, что в ней есть что-то с Небес. И свой инструмент ты воспринимаешь по-другому, и звуковое единство оркестра с хором. Мы знаем, что Гендель написал «Мессию» за 24 дня, подобные произведения не приходят композитору просто так, мне кажется.
С коллегами в оркестре вы делитесь своим восприятием музыкального материала?
У нас, так скажем, более земной процесс. Наша задача — сделать работу качественно, в первую очередь. А вообще, музыка для каждого исполнителя — это нечто личное, сокровенное.
Но вы концертмейстер и, получается, транслятор определенного настроения на весь оркестр?
Не думаю, что это настроение идет именно от концертмейстера. Скорее, от дирижера — он центр события. Моя роль — донести его волю до оркестра, перенять его жест, указания. Конечно, от меня зависят конкретные моменты, но уже непосредственно в работе с музыкантами.
Даже если кто-то из музыкантов равнодушен к тому, что играет в данный момент, на качество исполнения это влиять не должно. В работе важно профессионально подходить к любому произведению, нравится оно тебе или нет, ведь оркестровый репертуар весьма разнообразен, и не всё может находить в тебе отклик.
Если говорить о «Мессии» — кому-то это сочинение покажется излишне продолжительным, отчасти статичным, но оно не может не восхищать. Для меня такого рода оратория — музыка состояния. Если ты попал в это состояние, всё будет отлично. А если ты мыслишь приземленно, если ты параллельно погружен в какие-то другие дела, ты не попадешь в поток, не почувствуешь его. Думаю, если я смогу войти в такое особое, медитативное состояние, то это, конечно, в процессе будет передаваться и другим музыкантам.
Концерт в Чайковском. Фото: Никита Чунтомов
До Перми вы работали в Москве и Ханты-Мансийске. А где начинали учиться музыке?
Я родом из Новосибирска, там окончил среднюю специальную музыкальную школу в классе Ольги Владимировны Марченко. Консерваторское образование на тот момент в Новосибирске было достаточно посредственным, и оставаться в городе, с точки зрения профессионального развития, было неперспективно. Я думал про Санкт-Петербургскую консерваторию, куда по сложившейся традиции многие уезжали учиться из нашего города. Но за пару месяцев до выпускных экзаменов к нам приехал Александр Тростянский, прекрасный скрипач. Он послушал меня и предложил поступить в Московскую консерваторию, где работал ассистентом Ирины Васильевны Бочковой и уже преподавал самостоятельно. И я поехал в Москву.
Там я провел достаточно продолжительный период своей жизни — учился, потом начал работать с разными оркестрами, в том числе как солист. Но в какой-то момент меня настиг творческий кризис, захотелось всё кардинально поменять, попробовать себя в другой ипостаси, и я уехал в Ханты-Мансийск преподавать. Это было для меня практически творческим спасением.
То есть вам настолько стало не по душе то, чем вы занимались в Москве, что пришлось сменить город?
В какой-то момент человеку всё надоедает, нужно постоянно привносить в жизнь что-то новое. Что касается творческих людей, то у них эти процессы протекают с удвоенной силой. Казалось, в Москве у меня всё наладилось, я работал в Национальном филармоническом оркестре России у Владимира Спивакова. Чего еще желать?
Но чего-то мне не хватало, было ощущение недосказанности. В творческом плане мне было мало одной только работы в оркестре, и постепенно начинала давить депрессия. В оркестре музыканту сложно раскрыться по-настоящему, особенно если ты молод и у тебя есть какие-то амбиции.
Я думаю, приходить работать в оркестр нужно осознанно, оставив юношеский максимализм «за бортом». Но это достаточно сложный, долгий путь, как и любое принятие в жизни.
Итак, вы поняли, что в оркестре вам тесно?
Да, я понял, что работа там не дает мне реализоваться. Я оглянулся назад и подумал: зачем я прошел весь этот путь? Обучение, переезд в Москву, пять лет в общежитии, интенсивные занятия… Чтобы просто сидеть в оркестре и «ничего не говорить»? Это чувство меня съедало.
В Ханты-Мансийске меня пригласили преподавать в местный филиал Российской академии музыки имени Гнесиных. Так я переехал на два года в маленький колоритный городок, где на тот момент население составляло всего около 60 тысяч человек. Мне очень нравилось преподавать, это меня вдохновляло и давало раскрыться по-новому.
После Ханты-Мансийска вы вернулись на несколько лет в Москву. А как решились на переезд в Пермь?
В 2011 году я узнал, что сюда приехал работать Теодор [Курентзис] с musicAeterna из Новосибирска. На тот момент в коллективе уже было много моих знакомых из консерватории. Они позвали меня, и я с радостью приехал и остался в Перми. Это опять же было для меня спасением, потому что я понимал, что Москва не мой город.
В Перми вы задержались надолго. Почему?
Это уже практически родной для меня город. Мне здесь нравится, я люблю камерные города. Москва для меня слишком большая, там ты постоянно куда-то бежишь… Меня это тяготило сразу, как только я приехал учиться, очень долго не мог привыкнуть и сильно скучал по Новосибирску. И, может быть, сам того не осознавая, искал возможность уехать в более спокойное место.
Пермь сильно изменилась за восемь лет. Когда мы приехали в 2011 году, город выглядел провинциально. Сейчас атмосфера другая. Пермь благодаря своей камерности дает возможность насладиться всеми спектрами жизни. Мне нравится, что здесь можно создавать свой быт и работать, не тратя при этом какое-то немыслимоевремя на дорогу, как в больших городах. Здесь ты ближе к природе, а для меня это важно, в том числе потому что я люблю рыбалку. Было время, когда я за год объехал практически весь Пермский край на автомобиле в поисках местных красот.
Когда речь зашла о переезде musicAeterna из Перми в Санкт-Петербург, вы не захотели возвращаться к жизни большого города?
Новость об отъезде оркестра была большой неожиданностью для нас. Я уже не планировал никуда переезжать, мы к тому времени прочно осели в Перми. Супруга моя — виолончелистка, тоже работает в пермском театре. Сейчас она в декрете. Мы не были готовы к переезду и на тот момент готовились к рождению ребенка.
Когда в Перми появилась возможность создать новый коллектив — Камерный оркестр Пермской оперы, — я очень обрадовался. Работа в нем меня заряжает, хочется вкладываться, и, мне кажется, это шанс для всех нас сделать что-то хорошее.
Город сейчас нуждается в коллективе высокого уровня, и эту нишу нужно заполнить. Надеюсь, мы сможем сделать это вместе с театром и Артемом Абашевым [главным дирижером Пермского театра оперы и балета].
Артем самобытный музыкант. По сравнению с предыдущими годами, он стал свободнее по мысли, жесту, он масштабен, мобилен и быстро развивается. Мне импонирует стиль его дирижирования, подача и музыкальное выражение.
Камерный оркестр по сравнению с симфоническим дает вам как музыканту больше свободы?
У симфонического оркестра другой масштаб, возможно, это более зрелищно. Но в камерном есть своя эстетика, свой особый репертуар, в таком составе можно делать более тонкие вещи.
Как далеко простираются ваши творческие амбиции? Есть расхожая шутка о том, что каждый музыкант хочет стать дирижером.
Я никогда не стремился в дирижеры. Для самовыражения мне достаточно своего инструмента. Естественно, мне хочется быть лучшим в своем деле, но амбиции порой сильно мешают, особенно когда они выше твоих возможностей. Амбиции должны быть подкреплены талантом, навыком — набором, с которым их можно реализовывать. Работа дирижера — огромный труд, и вопреки расхожему мнению, это ничуть не легче, чем играть на музыкальном инструменте.
Меня вполне устраивает моя концертмейстерская роль в оркестре. У меня есть опыт, я могу им поделиться. Могу что-то сделать лучше для нас всех. Возможно, если пригласят, могу с удовольствием и преподавать. Здесь, в театре, большое поле для деятельности, учитывая то, что появилась возможность играть знаменитые скрипичные соло из нетленных балетов и опер.
А когда вы в детстве выбирали инструмент, скрипка была вашим собственным решением или на него повлияли родители?
Благодаря родителям у меня было активное детство. Я занимался танцами и хоккеем, ходил в секции и посвящал этому много времени. Но было кое-что, что манило меня гораздо сильнее.
Мое поколение и люди постарше помнят отделы «Мелодия» в магазинах — там продавались пластинки и музыкальные инструменты. Страшные такие, с какой-нибудь мебельной фабрики — скрипки, виолончели, домры, балалайки. Я очень любил слушать пластинки, и мы часто ходили за ними в «Мелодию». Как завороженный, я каждый раз останавливался у стены с инструментами и смотрел на скрипку. Она меня буквально пленила.
В семье у нас не было музыкантов, и мою карьеру в этой сфере родители себе не представляли. Папа был летчиком и привозил мне из поездок разные детские музыкальные инструменты: то балалайку, то губную гармошку. Но я постоянно просил скрипку. Игрушечных скрипок не было, а настоящую мне никто не хотел покупать. И, видимо, когда я замучил родителей окончательно, они предложили отдать меня в музыкальную школу по классу домры. Но этот номер не прошел. Мама тогда даже записала, что я ей ответил: «Да, я могу пойти на домру, но скрипочка меня тревожит».
Учиться музыке я начал достаточно поздно для профессионального скрипача, на которого делают ставки родители, — в семь лет. А инструмент взял в руки в восемь. Но развивался быстро, и вскоре стало понятно, что у меня будут успехи. Уже в «четвертом» классе я перевелся в специальную музыкальную школу, и скрипка победила не только танцы, но и хоккей.
Антон Когун. Фото: Евгений Демшин
На какой скрипке вы играете сейчас?
Выбор своего инструмента — это вообще целая история для музыканта. Кому-то везет с ним, кому-то нет. Это можно сравнить с поиском партнера по жизни. Инструментов великое множество. Как понять, какой твой? Каких-то общих параметров не существует. Ты просто берешь его в руки и чувствуешь: звучит он или нет.
Сейчас рынок перенасыщен музыкальными инструментами. Чтобы сделать выбор, люди просят поиграть перед покупкой, носят инструмент в зал, играют сами, слушают в чужих руках, руководствуются чьим-то мнением… Но я убежден, что всё это ерунда: ничего не сработает, пока инструмент тебе не «скажет» сам, что он твой, а ты — его хозяин. Это нужно почувствовать. Бывает, люди, пройдя весь творческий путь, так и не находят по-настоящему свой инструмент.
А вы свой нашли?
В разные этапы жизни у меня их было несколько. Благодаря директору школы в Новосибирске мне повезло поиграть на восхитительном инструменте еще в юности. У нас имелась коллекционная итальянская скрипка, в старших классах лучшим ученикам давали ее на концерты и экзамены. Это была скрипка Гальяно, шикарный инструмент, именно такой, как я люблю: не кричащий, а достаточно камерный, с очень красивым тембром, ровный — это когда все четыре струны отдают звук одинаково, что большая редкость.
На этой скрипке я поиграл 2−3 года, окончил школу, поступил с ней в Московскую консерваторию. И очень обидно получилось, когда Госколлекция [Государственная коллекция музыкальных инструментов] узнала, что этот инструмент не в Москве, а в Новосибирске, и решила забрать его себе. Я сильно переживал: получилось, что я подставил школу, лишив возможности следующего талантливого скрипача играть на ней.
Потом был сложный период поиска. Инструменты стоят больших денег, и какое-то время скрипка, которую я мог себе позволить, была, мягко говоря, не очень, но позже нашелся достойный бюджетный вариант.
Встречу со своим нынешним инструментом мне подарил счастливый случай. Я приехал к мастеру-реставратору. Вижу: висит скрипка, очень красивая. Мне она сразу понравилась. Мастер сказал, что она без пробега — в России никто на ней не играл. Оказалось, что инструмент свежесрубленный, почти мой одногодка — 1981 года рождения, сделан Антонио Карлетти, итальянским мастером в третьем поколении.
Я взял эту скрипку в руки и сразу почувствовал, что она моя. Это как некое озарение, когда все твои требования к инструменту складываются и воплощаются в нем без компромиссов. Уже больше десяти лет я играю на этой скрипке с радостью и благодарностью и желаю каждому музыканту обрести поистине свой инструмент.
Интервью: Ольга Богданова, Наталья Овчинникова