Питер Селларс о том, почему английский композитор Пёрселл давно стал частью русской культуры, о будущем мира в Латинской Америке и о том, что Шекспир сказал бы Обаме.
В новом сезоне Пермский театр оперы и балета порадует зрителей премьерой оперы Генри Пёрселла «Королева индейцев». Для постановки этой барочной оперы Теодор Курентзис пригласил в Пермь всемирно известного режиссера Питера Селларса.
— Как вам работается с Теодором Курентзисом, совпадают ли ваши подходы к постановке оперы?
— Мы с ним люди разных культур и разных поколений, у нас разный опыт. Но у нас одинаковый взгляд на препятствия, которые предстоит преодолеть. Зачастую и люди, и музыка только выигрывают, когда им бросают вызов. Это сродни азарту в спорте. И у Теодора есть этот вкус к борьбе, он любит, когда ситуация предполагает соперничество. Он не говорит — «Здесь мы все понимаем», он говорит — «Мы этого не понимаем, мы должны слушать еще и еще раз и пережить это совсем по-новому».
Над музыкой ХХ века нам приходилось чаще задумываться, чем чувствовать и переживать ее на физическом уровне. И Теодор возвращает музыке эту физическую энергию. Так же и я, работая над постановкой, позволяю актерам жить внутри музыки, чтобы у них создавалась физическая связь с тем или иным музыкальным фрагментом. В этом есть что-то трансцендентальное, когда восприятие идет не только в разуме, но и в теле.
— Почему именно Пёрселл, почему именно «Королева индейцев»?
— Пёрселл, как и Моцарт, умер молодым — в 34 года. Это один из тех гениев, что появляются и быстро угасают. В то время он был самым известным музыкантом, но очень многое из его жизни и его музыки так и остается загадкой. И в этом он чем-то схож с Шекспиром, который был самой известной личностью своего времени и о котором мало что достоверно известно.
Его опера «Королева индейцев» — известное произведение, которое осталось незаконченным. И для меня в этом есть своя особенная потусторонняя красота, такая же, как в произведениях позднего Бетховена, позднего Стравинского, позднего Моцарта и позднего Шуберта. Композитор уже покидает этот мир, и его музыка словно проникает по ту сторону бытия. Как и Моцарт, который умер, работая над «Реквиемом», Пёрселл скончался, работая над «Королевой индейцев». Произведение заканчивали другие музыканты, но тайна осталась.
Свою оперу Пёрселл написал в 1695 году, в то время в Англии не было такого понятия, как опера в современном смысле. Это было такое сочетание ораторского искусства, танцев, визуального искусства, и все они тогда еще не перемешались и не сплавились в одном котле в одно целое, и у каждого ингредиента есть свой вкус.
— Вы внесли какие-то изменения в авторскую редакцию оперы?
— Я убрал всю музыку, написанную другими людьми, и полностью изменил либретто. Оно было просто ужасным и повествовало о сражении между ацтеками и инками, такого происходить просто не могло. Я заменил либретто текстом из книги, которую написала в 1980 году Розарио Агилар — писательница из Никарагуа. Она искала тексты о первой встрече Старого и Нового Света, когда испанцы приплыли на побережье Гватемалы и Мексики, где впервые встретились две расы. Все тексты, описывающие первый контакт, были созданы мужчинами. Розарио не смогла найти ни одного описания, сделанного женщиной, и решила написать сама.
В своей постановке мы рассказываем историю встречи двух культур не в общепринятом привычном контексте, где присутствуют испанцы в броне на конях и индейцы Монтесумы. У нас это история женщины, дочери вождя майя, которая стала женой европейца — испанского главнокомандующего — и родила ему детей — первых детей смешанной расы. Эти люди создали наш современный мир. И вопрос встречи культур все так же стоит сегодня в эпоху глобализации.
Самое прекрасное в Латинской Америке сегодня — то, что вы, находясь там, понимаете: это будущее мира. Эти люди частично европейцы, частично африканцы, частично представители местного населения, есть китайцы и корейцы. Образно говоря, это европейская культура под бой африканских барабанов, самое сумасшедшее и удивительное место на всей Земле. И в нашей постановке мы поднимаем эту тему — самое важное, о чем стоит сегодня говорить.
— Как возник замысел совместной постановки «Королевы индейцев» в Перми?
— Мы вместе с Теодором работали над «Иолантой», и он спросил меня, знаю ли я оперу Пёрселла «Королева индейцев». Я ответил, что на протяжении 25 лет мечтаю поставить ее. Последняя ария из этой оперы звучит в фильме Андрея Тарковского «Зеркало». Значит, по сути, она уже стала частью русской культуры. Вырасти в Америке и в 20 лет увидеть фильм Тарковского — это было как откровение. С тех пор «Зеркало» — один из моих любимых фильмов.
— В своей недавней постановке вы соединили в один спектакль «Иоланту» Чайковского и «Персефону» Стравинского. Вы хотели осовременить Чайковского?
— Я считаю, что существует очень много известных композиторов, которых необходимо спасать от их устоявшегося публичного образа. Это вообще характерно для многих композиторов ХХ века. В свое время большинство художников не могли открыто говорить о том, что они думают и что они чувствуют. Сейчас, когда мы смотрим назад, то понимаем: у композиторов и у их произведений были тайны. XVIII век не понимал ни Моцарта, на Баха, ни Генделя, и я считаю, жестоко было ставить их в XVIII веке. Устоявшийся образ Чайковского тоже надо изменить, и я не стал ставить Чайковского в привычном виде.
Сегодняшний образ классической музыки во многом был сформирован после Второй мировой войны, после всей этой невыразимой жестокости, когда Европа представляла из себя кровавое месиво. По сути, Чайковский, Моцарт и Бетховен давно написали саундтрек к этому безумству и жестокости, которая находится сейчас внутри европейской культуры. Но после Второй мировой Европе пришлось становиться цивилизованной — «добрые люди с добрыми мыслями». И Моцарт стал «доброй музыкой для добрых людей», а все, что было страшно, пугающе и безумно в его музыке, попросту вырезали. Его музыка стала милой и очаровательной, но вообще-то Моцарт знал, что такое Аушвиц, и у него была музыка об этих страданиях.
И сегодня мы можем послушать все это разнообразие, которое есть внутри музыки Чайковского, Стравинского и Моцарта, увидеть их истинное лицо, а не тот вычищенный до святости образ, созданный в середине прошлого века.
В наше время творцы тоже не всегда могут быть свободны в своих высказываниях, зачастую самые радикальные вещи содержатся в материале из прошлого. Сегодня Шекспир сможет сказать Обаме то, что не скажут современники.
— Как вам работается с пермскими артистами?
— О, от Перми я в большом воодушевлении! Правда, пока обошел всего пять кварталов вокруг театра, но у меня ощущение, что это не Москва и не Петербург, и я этому очень рад. Мне нравится сам театр, он особенный, человечный. В Америке большинство оперных театров очень большие, а опера должна быть чем-то интимным. Если слушать Вагнера в огромном зале, то не чувствуется того физического влияния, которое оказывает на человека хор или оркестр. В вашем театре я чувствую себя прекрасно, и еще — у вас великолепный хор. Я уже несколько дней работаю с ними и не перестаю восхищаться красотой и плотностью звука. Не знаю, что Теодор делает с ними, но это прекрасно. Мне здесь хорошо.