История застенчивости

Прибытие португальского корабля. Экраны намбан, Япония, 1620—1640 / The Asian Art Museum, The Avery Brundage Collection

Отношения японской и западной цивилизаций складывались непросто, веками прорастая из напряженного поиска нужной интонации.

Считается, что первый контакт с европейцами произошел на острове Танэгасима в 1543 году. Тогда португальские торговцы, среди прочего, привезли с собой мушкеты, поразившие воображение местных жителей. Символична история семьи Яиты Кимбэя — кузнеца, впервые скопировавшего заморское чудо-оружие.

По легенде, Яита отдал свою дочь Вакасаку в жены португальцу в обмен на секрет производства мушкета. Иностранец забрал девушку в Европу, но, тронутый ее тоской по дому,  через год вернулся с женой на Танэгасиму. Вакасака притворилась больной, а родные подстроили ее смерть и похороны. В итоге португалец уехал обратно в одиночестве, а японка осталась на родине, равно как и секрет огнестрельного оружия.

Миф о ловкой Вакасаке, во многом прямо противоположный сюжету о верной Чио-Чио-сан, на протяжении нескольких столетий проецировался на общение Страны восходящего солнца со Старым Светом. Торговавшие с пришельцами и охотно перенимавшие у них  технические новинки, островитяне, однако, с опаской смотрели на их образ жизни, манеру поведения, язык, одежду, пищу.

Руководствуясь даже в духовной жизни гэндзэ рияку — принципом «пользы и выгоды в этом мире», — японцы прислушивались к христианским проповедям, но вплетали их в синкретичное целое с буддизмом и синтоизмом. Религия европейцев попала под запрет в XVII веке, незадолго до того, как страна закрылась для внешних связей.

Политика сакоку, закрепленная сёгунами и направленная против «иностранного вмешательства», помогла отстоять независимость островов, но заморозила практически все культурные и экономические связи на более чем 200 лет. Казалось бы, такая продолжительная самоизоляция безнадежно затормозит развитие страны, но вторая половина XIX века в истории Японии уверенно доказала обратное.                                

На пороге сурового века

Реставрацию Мэйдзи 1868 года, т.е. восстановление реальной власти императора после многовекового правления сёгуната, нередко называют революцией. Действительно, преобразования, инициированные императором Муцухито, по своим масштабу и радикальности сравнимы с реформами Петра I. После эпохи обособленного существования страна принялась энергично «прорубать окно в Европу» во всех сферах жизни, опираясь на накопленные феодалами капиталы.

Новая власть выстраивала деление на три ветви, следуя идее Локка; рушила границы сословий, читая о естественных правах у Руссо; собирала и вооружала по последнему слову техники общенациональную армию; делила страну на префектуры и отправляла туда губернаторов; одевала жителей по моде Лондона и Роттердама; пересаживала их с циновок на стулья. Словом, Япония вновь прилежно училась у Запада, но преследовала свои стратегические цели.

Страна ломала «пережитки феодализма», принося в жертву уникальные образцы традиционной культуры, ради перезагрузки той же национальной идентичности. Исконный японский синтоизм становится государственной религией, демократические институты, в том числе главный из них — парламент, остаются в зависимости от священной воли императора, а фетровый котелок часто сочетается в костюме горожанина с кимоно. Даже просветители-западники первого поколения Реставрации, в частности Юкити Фукудзава, отдавали предпочтение сильной централизованной власти перед непосредственным народным волеизъявлением. За полвека идея японской модернизации окончательно трансформировалась в идею японского превосходства.    

К рубежу XIX и XX веков Япония — дальневосточная держава с имперскими амбициями. Она готова подчинять себе соседние государства и конкурировать на равных с европейскими игроками. Аннексия Кореи и Рюкю, войны с Китаем и Россией превратили этот номинальный статус в геополитические реалии. Примерно в эту эпоху разворачивается действие оригинальной новеллы Джона Лютера Лонга «Мадам Баттерфляй», а также написанного на ее основе либретто Джузеппе Джакозы и Луиджи Иллики. Вопрос лишь в том, работает ли такая привязка ко времени?    

Тень Баттерфлай

Оставаясь любовной трагедией по сути, опера Джакомо Пуччини скроена по моде театрального веризма, что помогает увидеть в ней неожиданные смыслы. «Цивилизованный» американец Пинкертон проявляет варварские цинизм и жестокость, а «дикарка» Чио-Чио-сан оказывается образцом верности, долга и чести. Моральная оппозиция: «гуманный Запад — коварный Восток», всегда оказывавшаяся шаткой на поверку (вспомним «Похищение из Сераля»), переворачивается с ног на голову в контексте колониального глобализма начала XX века.

Остается в партитуре и место для конфликта религий. Дядя Баттерфлай — бонза (вероятно, служитель синто-буддистского культа) — выступает против намерения племянницы  принять христианство ради брака с Пинкертоном. Он врывается на свадебную церемонию и проклинает Чио-Чио-сан. Слово бонзы совпадает с циничным расчетом американца: девушка действительно гибнет с разбитым сердцем. Не только отвергнутая мужем,  но и отсеченная от родной культуры.

При этом, следуя веристской эстетике, опера не стремится к социально-историческим обобщениям. Япония рубежа веков становится в ней, скорее, уместным экзотическим фоном для развития довольно частной истории. Образ заокеанского подлеца ни на что особенно не намекает, а тень несчастной Баттерфлай, сгоревшей от искреннего чувства, едва ли могла стать символом молодой империи, рвущейся к вершинам прогресса.