Оперу Пуленка «Человеческий голос» в постановке Дмитрия Волкострелова показал на гастролях в Москве Пермский театр оперы и балета. Спектакль прошел на сцене Новой оперы.
Пуленк написал монооперу о брошенной любовником и страдающей женщине в 1958 году, прочитав пьесу Кокто (1928). В пьесе нет никакого действия, кроме телефонного разговора героини с бывшим мужчиной ее жизни.
Телефон тут и коммуникация, и барьер. Связь плохая, разговор часто прерывается, чтобы снова нервически возобновиться, в потоке сознания женщины, которая одержима прошлым.
Волкострелов сделал не просто спектакль, но практически бенефис солистки Пермского театра Надежды Павловой. Режиссер дважды задействовал певицу: она героиня оперы и персонаж немого фильма. Действие в кино и опере идет параллельно. На сцене висит экран, где разворачивается рассказ-хроника: последовательность действий одинокой женщины, которая пришла домой и, совершенно без эмоций, погрузилась в ритуал ежедневного бессмысленного быта. Того, где все время что-то происходит, но ничего не случается. Разогреть еду-поесть-помыть посуду-включить телевизор… «Все будет так. Исхода нет». Действие строится на контрасте между документальной сухостью кинокартинки и пылкостью музыки, между подспудной и открытой трагедией.
На сцене есть еще кресло, пюпитр для нот и стулья перед экраном, стоящие спинками к залу. Хористы выходят из кулис по одному и садятся, они будут смотреть кино. Потом, не досмотрев, встанут и уйдут, равнодушно, как ушел из жизни женщины безымянный телефонный собеседник. Хористки тоже выходят по одной — и садятся где попало, или стоят. Неустроенно.
Все они — участники музыкального пролога о бессильном внутреннем голосе, написанного к Пуленку современным композитором Владимиром Горлинским. Он создал еще и эпилог, в котором так же последовательно выводит настроение надежды, как в начале выводил настроение мучительно-истеричного мрака и (или) психологической зацикленности.
Музыка Горлинского похожа на музыку Пуленка только составом оркестра, да и то не совсем: есть разного рода мелкие нестандартные приспособления (“специально для оркестра были заказаны оушен-драмы — музыкальные инструменты, воспроизводящие шум моря, и современные глюкофоны — железные ударные инструменты с космическим звучанием“) они неизбежно скрипят.
Эти тихие шумы — как рев раненого сознания. Пуленк очень горячий, Горлинский ищет «отстранение, взгляд со стороны». У Пуленка музыка накатывает отдельными лейттемами-“вскриками“, у Горлинского она как бы льется навязчиво-диссонансной идеей, хотя часто пульсирует кластерами.
Впрочем, в эпилоге звуки обрываются на полуслове, как и опера, и как параллельное «документальное» кино, в котором женщина, устав от одиночества, принимает горсть снотворных таблеток, и мы не знаем, что с ней будет дальше. Этот спектакль — большой знак вопроса.
Кино навеяно сходным по приему известным европейским фильмом про рутину жизни и одиночество проститутки, ставшей убийцей. И известной европейской пьесой, состоящей из одних ремарок, они тоже описывают рутину безрадостного быта и попытку суицида, но у некой благопристойной немецкой фрау, живущей без никого. Пьеса заканчивается фразой «Пауза, потом…».
Так же, по сути, кончается опера, где героиня говорит бывшему любовнику «твой голос вокруг моей шеи». Финал как бы открытый, но… Впрочем, эпилог Горлинского называется «Колыбельная к жизни», а пущенные в это время по экрану абсурдистские строчки из пьесы Беккета говорят о «страшном отрадном мире».
Надежда Павлова показывает все это с убедительной страстью, вокальной и актерской. Ее французский в перманентных речитативах безупречен. Ее игра, от замкнутого сидения за пюпитром (на сцене нет никакого телефона), то есть от как бы концертного исполнения, до полного погружения в ситуацию и умоляющего приближения к мужчине — «зрителю» немого фильма, полна разного рода пластических знаков, эмоциональной «физики тела».
Великие актрисы играли эту пьесу-монолог, от Анны Маньяни до Ингрид Бергман. Выдающиеся певицы пели оперу «Человеческий голос», от Ренаты Скотто до Джесси Норман. Версия Павловой в этом ряду не потерялась. Она тонко эмоциональна, она исповедальна, но при этом ни разу не нарушает четкость французской музыкальной формы.
Как и дирижер Владимир Ткаченко, у которого оркестр стал и криком боли, и гласом сострадания, и проводником, как сказал дирижер, от «бытового до трагического», и «бесстрастным» индикатором процесса — беседы героини с невидимым собеседником. Это точная и цельная работа, в которой солистка, оркестр и музыка полностью совпали.
Спектакль Волкострелова вводит безрассудство героини в рассудочную форму, отчего рассказ об ужасе женского одиночества должен стать предостережением. Как сказал об этой опере психолог, «героиня не может выдержать свою отдельность, для нее это психически и физически невозможно».
И это неправильно. «Человеческий голос» — не только описание и сострадание, но и призыв. Если полностью, без остатка, растворить свою жизнь в чужой, пусть через любовь — быть беде. У некоторых людей любовь имеет свойство заканчиваться. Когда у другой половины пары — нет.
Помнить о своей самодостаточности — актуальный для наших дней посыл этого спектакля. Помнить через театральное постижение расставания с мечтой. Будут и другие мечты. А жизнь — одна, и она бесценна.
Текст: Classical Music News, Майя Крылова