Дирижер Теодор Курентзис и режиссер Филипп Химмельман поставили в Пермском театре оперы и балета им. П.И. Чайковского оперу Джакомо Пуччини «Богема».

Ещё в начале прошлого века богема была важным общественным явлением. В наши дни она исчезла, и то, что сейчас подразумевают под этим словом, значительно отличается от изображённого в романе Анри Мюрже или произведении Джакомо Пуччини. Однако успеху одноименной оперы путаница в терминах нисколько не мешает. Неважно, что во многих постановках корпулентные певцы зрелого возраста мало похожи на молодых и вечно голодных парижан XIX века и еще менее напоминают больных чахоткой. Да и Париж тех времен совсем не похож на современный: нет мансард, где ютились художники, и в кафе больше не встретишь ни одного непризнанного гения. Впрочем, стиль ретро придает «Богеме» какую-то особенную прелесть: она воспринимается как памятник эпохи.

Эта опера похожа и на рождественский стеклянный шар: если игрушку хорошенько встряхнуть, внутри закружатся блестящие снежинки. Такое «взбалтывание» произвели в Пермском театре. Причем, снег начал падать не только в самом спектакле, но и на улицах города. Новую постановку создали совместно с Фестшпильхаусом Баден-Бадена. Международная команда во главе с режиссером Филиппом Химмельманом и дирижером Теодором Курентзисом решила, что действие нужно перенести из 30-х годов XIX века в 60-е XX столетия.

Представители богемы переместились во времени, но не в пространстве: они оказались в Париже накануне студенческой революции. Герои Химмельмана живут в мансарде и, как и в оригинале, пойдут встречать Рождество в кафе. Любовная история в опере ушла на второй план, а на первый вышла жизнь молодых людей с радостями и страданиями, творчеством и работой, мечтами и реальностью.

Мансарда, выполненная художником-постановщиком Раймондом Бауэром, вовсе и не похожа на мансарду. Скорее, эта комната с теплым светом напоминает детскую: отклеивающиеся обои – голубое небо с облачками; простая мебель – обстановку игрушечного домика; листы бумаги, прикрепленные кнопками, – каракули юных авторов. Да и обитатели этого пространства не упускают возможности окунуться в ребячество. То они мутузят друг друга цветными подушками, то в шутку обманывают хозяина их жилища, то разыгрывают фарсовый поединок со стульями, а могут и поделиться чем-то сокровенным с плюшевым зверем. Они живут игрой. Вдохновение не всегда посещает их тесную каморку, но художники не отчаиваются: если станет совсем плохо они пойдут кутить или опять совершат какую-нибудь шалость.

Дирижер Теодор Курентзис героев Пуччини воспринимает как людей из собственной жизни. Обращение к «Богеме» – ностальгия музыканта по юности и бунтарству. Однако воспоминания у Курентзиса не пожелтевшие и помятые, как постер с афиши новой постановки, а настолько ясные и живые, что кажется, он до сих пор не потерял связь с тем временем. Партитура Пуччини звучит у него не как опера позапрошлого века, а как модный мюзикл 60-х: с драйвом «Вестсайдской истории» Бернстайна и песенной нежностью «Шербурских зонтиков» Леграна.

Пермская версия «Богемы» так ладно скроена, что при смене состава солистов не меняется качество постановки. Более того, каждый новый участник может привнести что-то свое, и целостность спектакля не нарушится.

В премьерном составе бушевали итальянские страсти. Высокий темп внутри действия задавал богемный квартет художников. Бас-баритон Эдвин Кроссли-Мерсер (Шонар) значительно отличался от этой великолепной четверки: он, помимо того, что пел, выделывал всякие кульбиты и танцевал. В харизматичности не уступал и Давиде Джусти (Рудольф). Его герой – с копной волос, как у мексиканца Вильясона, и дымным косячком в зубах – привлекал актёрской и вокальной естественностью. К тому же, голос певца идеально подходил для этой партии. Бархатистость и теплота тембра низкого и среднего регистров сочеталась с абсолютно свободными и невесомыми верхами.

На фоне пылкого Рудольфа контрастно смотрелась Мими – Зарина Абаева. Актерски они не воспринимались как пара, зато вокально монтировались вполне. По сравнению с четвёркой друзей в одежде по последней моде (художник по костюмам Кати Маурер), героиня в строгой юбке и бабушкиной алой шали казалась доброй воспитательницей детского сада. Внешнее несоответствие компенсировалось музыкальностью Мими. Ее первая ария начиналась как-то застенчиво и тихо, но потом мягко накатывающий оркестр обнажил ее внутренний огонь. Такой же, как в голосе у Джусти.

Рудольф оказался центральной фигурой спектакля. Он здесь поэт и раздолбай, добродушен, но эгоистичен, страстен, но безволен. Его любовь к Мими продлилась недолго. В высоком мире творческих личностей нет места таким мелочам, как болезнь или даже смерть. И в теплой мансарде невозможен холод и снег, поэтому Рудольф оставляет возлюбленную умирать вне своего уютного мирка. Правда, и сам уходит в никуда со всеми остальными героями.

В другом составе исполнителей акцент, наоборот, сделали на Мими. Болезненная хрупкость сопрано Симоны Михай стала основой рисунка всего спектакля. В звучании оркестра появилось больше воздуха, дышащих пауз и меланхоличности, а у четверки друзей пропал дух бесшабашности. Рудольф у Леонарда Капальбо был не так импозантен, как у Джусти, но подкупал лиричностью. Герои вызвали сочувствие, потому что казались по-детски беспомощными.

Но Мими обладала еще и скрытой силой: с каким неистовством зазвучал ее миниатюрный голос в третьем действии, как смело она отстаивала свою любовь. Контрастно получилась последняя сцена героини, где все вокруг замерло: оркестр словно застыл, а сопрановая линия истончилась до предела.

Курентзис раскачивал оркестр «MusicAeterna», как огромный маятник. В одной крайней точке инструменты гремели на все четыре forte, а в другой - зависали на все четыре piano. Середины не дано, но это вполне оправдано, ведь у Пуччини нет нейтральной музыки. Хористы еле-еле поспевали за третьей космической скоростью маэстро, зато солисты пели с дирижером один на один. Каждую ноту Курентзис показывал чуть ли не в голос, а уж произносимые им (параллельно с артистами) слова можно было услышать с самых дальних рядов.

В версии Химмельмана «Богема» — произведение жестокое, а герои могли бы жить и в наши дни. История у режиссера получилась не о художниках и творчестве, а об инфантильности и бездействии, о том, что выдуманный мир интереснее реальности. Как бы герои не прятались в своих мечтах и фантазиях, встречи с настоящей жизнью им не удастся избежать.

Да и чем, собственно, персонажи спектакля отличаются от современных диванных активистов? Все они предпочитают существовать в виртуальном пространстве. И неважно, занимаются ли они искусством или пишут длиннющие посты в социальных сетях. Трагедия героев Химмельмана в том, что студенческая революция не перевернула мир, наоборот, молодым людям пришлось подстроиться к новым условиям и повзрослеть.

Ирина Севастьянова | Belcanto