---

Фото: Андрей Чунтомов

---

В полном согласии с нынешней стратегией театра режиссёр «Евгения Онегина» (12+) Владиславс Наставшевс — выходец из драмы. Его оперный дебют состоялся на камерной сцене Большого театра с «Искателями жемчуга» Бизе (12+) в 2020 году — и спектакль сразу же оказался в числе соискателей «Золотой маски». Как рассказывает программный директор Пермской оперы Дмитрий Ренанский, предложение поставить «Онегина» в Перми режиссёр получил прямо на премьере «Искателей жемчуга», в перерыве, так что постановка в Перми стала его первой большой работой в опере.

…И, судя по премьере, он очень этой работы хотел. Спектакль пронизан любовью к оперному жанру в его самом классическом, несколько даже старомодном «изводе». Ревнители классических оперных постановок в Перми могут ликовать: здесь они найдут пышные кринолины и высокие цилиндры, канделябры и букеты, фортепиано и знаменитый малиновый берет замужней Татьяны. И, конечно, музыку Чайковского, бережно преподнесённую без купюр и вольностей — в этом смысле пермский «Онегин» полная противоположность пермской же «Кармен». Здесь даже перерывов два, а не один, как принято в последние годы практически повсеместно!

Однако не все так буквально. Этот спектакль — не «опера-опера», а рефлексия о ней, ее проекция из воображения; это не та опера, которая царила на советской сцене десятилетиями, а та, что запечатлелась в памяти благодарных и восторженных меломанов. Память же, как известно, материя сложная, неверная и ненадёжная. Художники-сюрреалисты и вообще творцы ХХ века всё нам рассказали о её причудах — в «Причудах памяти» Сальвадора Дали время буквально растекается, а в «Солярисе» Тарковского дождь идёт не снаружи, а внутри дома, который разумный Океан планеты Солярис реконструировал по памяти героя. В памяти совместились дождь и отцовский дом, и вот…

Здесь — те же трансформации и аберрации. Евгений Онегин в этом спектакле — унылый, опустившийся, разорившийся помещик, который, лежа на диване в засаленном шлафроке, предается воспоминаниям об ошибках юности, и все действие — это проекция его воспоминаний. Как в «Солярисе», здесь парадный канделябр свисает прямо с неба, по которому плывут облака, а место действия вырвано из реальности, как клякса, — подобный эффект часто встречается в картинах Рене Магритта — и помещено «в никуда»: вокруг неровного пятачка воспоминаний ничего нет, даже кулис и задника (сценограф — сам Владиславс Наставшевс).

Пространство реальности и пространство воспоминаний совмещаются драматично, и здесь огромную роль играет работа художника по свету Константина Бинкина: «призраки» — Татьяна, Ольга, Ленский, госпожа Ларина и няня — находятся в полумраке и полутумане, откуда световой луч прицельно выхватывает выбеленное лицо страдающего помещика. Временами они становятся буквально призраками — туманными фигурами, которые видеопроекция создает на густом сценическом дыме. Постепенно призраки материализуются и буквально хватают Онегина, утягивая в прошлое. Он пытается вырваться, но не особо успешно…

---

Фото: Андрей Чунтомов

---

Причуды памяти выпячивают те или иные детали прошлого — наряды, букеты, жесты и слова. Здесь слишком тонкая и воздушная кисея, слишком жёсткие и нелепые кринолины, слишком высокий цилиндр (художник по костюмам — опять-таки Владиславс Наставшевс), слишком манерный Ленский, чья преувеличенная — он же поэт! — жестикуляция напоминает движения марионетки. Это — опять-таки проекция сознания героя и в то же время — авторская ирония по отношению к оперным штампам: в отличие от подавляющего большинства коллег Наставшевс не уходит от них, а использует с поправкой на современное восприятие, любя и ностальгируя по высокому оперному жанру, но сознавая, что его сегодня уже вряд ли можно повторить всерьез.

Понятно, что прошлое — материя ветхая, хрупкая. Диван колченогий, зеркало треснуло, пышные букеты полевых цветов превратились в сухие ветки. Онегин явно не преуспевает… Его вялость, неряшливость, лень — это черты совсем другого «лишнего человека» из русской литературы. Если бы опера была иллюстрацией к литературоведческому труду, он мог бы называться «Эволюция „лишнего человека“: от Онегина к Обломову».

Постановка вообще не стремится отойти от литературной основы. Наставшевс всячески подчёркивает литературность сюжета, героев, эстетики. Книги на сцене повсюду. Они и в руках у Татьяны, которой «рано нравились романы, они ей заменяли все», и подпирают безногий онегинский диван, становятся опорой ленивого существования «лишнего человека» — незавидная участь для некогда главного носителя идей и источника информации для всего человечества, но ведь именно так обстоит дело в наши дни: книги устаревают, уходят, и это тоже повод для грусти о прошлых временах.

Оркестр всячески подчеркивает настроение меланхолического воспоминания, ностальгии по прекрасному и славному прошлому: под управлением Михаила Татарникова, у которого это уже пятый «Онегин», оркестр играет подчеркнуто кантиленно, протяжно и лирично, с красивыми, печальными соло духовых, где кларнеты звучат почти психоделически. Дирижер говорит, что хотел бы сделать звук «петербургским», «северным», и, думается, это получилось.

Хотя и не сразу: на премьере были сложности с балансом, где-то инструменты звучали громче певцов; не сразу музыкантам удалось справиться с акустикой оголенной сцены, а певцам — с обилием сценического дыма, но к четвертому представлению все выстроилось практически идеально, и такого красивого в музыкальном отношении «Онегина» в Перми ещё никогда не было.

Постановка была изначально рассчитана на вокальные силы местной труппы, без приглашенных солистов, но полностью выполнить эту установку не удалось: незадолго до премьеры труппу покинул один из потенциальных Ленских Сергей Годин, и приглашенный Ленский — солист Камерной сцены Большого театра Александр Чернов — составил ему достойную замену. Когда на четвертом показе 5 апреля он спел свою арию, главную в этой опере, зал затих, затем раздалось негромкое, но очень увесистое «браво», и тут же — овация; казалось, зрители заставят его петь на бис прямо сейчас. К сожалению, на премьере 1 апреля штатный Ленский Борис Рудак такого же успеха не добился, возможно, ему мешал сценический дым (после первого показа его количество на сцене пришлось уменьшить).

Из трех Татьян — Анжелики Минасовой, Ольги Поповой и Дарьи Пичугиной — сложно выбрать лучшую, по крайней мере в вокальном отношении, что же касается актерской игры, то Анжелика Минасова, выступавшая в первом составе, чересчур буквально восприняла режиссерский пиетет по отношению к штампам классической оперы: она мечется по сцене, как в опере, заламывает руки, как в опере, и падает без чувств, ну точно, как в опере. Ее коллеги играют более тонко и естественно.

---

Фото: Андрей Чунтомов

---

Из двух Онегиных той же склонностью к штампованной жестикуляции грешит Энхбат Тувшинжаргал, однако его бархатный баритон редкой окраски заставляет многое ему простить. И все же Онегиным номер один в Пермской опере стал, бесспорно, Константин Сучков. Его искусное, тонкое пение дополняется выдающимся артистизмом. Финальная встреча Онегина с четой Греминых происходит у Наставшевса не на балу (здесь вообще нет никаких балов, вся история камерная, для восьми персонажей, даже семи, поскольку Трике со своими куплетами возникает из ниоткуда и туда же исчезает), а где-то вроде синематографа: на полупрозрачный занавес проецируется изображение лица героя; Константин Сучков в этом очень непростом для театрального актера эпизоде показывает, что он совершенно не боится крупного плана и мог бы отлично сыграть в кино.

При этом надо понимать, что режиссер отнесся к главному герою спектакля безжалостно: Онегин вынужден быть на сцене постоянно, неотлучно — ведь мы видим его воспоминания, куда же без него. Уж если опера называется «Евгений Онегин», то Онегина должно быть много.

И, конечно, в Перми есть две великолепные Ольги — Наталья Ляскова и Наталья Буклага. Обе так естественно, так легко и оправданно спели знаменитое рычащее «меня ребенком все зовут», что осталось только пожалеть, что у этого персонажа в опере мало вокального материала.

Сюжет пушкинского стихотворного романа сегодня воспринимать, конечно, сложно — он читается не только иначе, чем во времена написания, но даже иначе, чем в советские школьные годы. Как так: убить человека, друга, и после этого продолжать страдать от неразделённой любви? Неужели нет других, более веских причин для страданий? У Наставшевса мертвый Ленский, сквозь которого прорастают вчерашние пышные букеты («Я к вам травою прорасту», — мог бы сказать этот поэт, если бы его звали Геннадием Шпаликовым), становится немым укором герою, этаким «мальчиком кровавым», чье присутствие на сцене придает совершенно новый смысл финальной реплике Онегина — «О, жалкий жребий мой». «Уж лучше бы я сам умер», — словно говорит этот Онегин.

После «Иоланты» (12+) в постановке Марата Гацалова «Евгений Онегин» стал второй «обновкой» «чайковского» репертуара в театре имени этого композитора. Для комплекта должна быть «Пиковая дама», и она, по уверениям Дмитрия Ренанского, будет представлена в сезоне 2023/24. Постановщики пока неизвестны, идут переговоры с потенциальными режиссерами.


Текст: Юлия Баталина, Новый компаньон