Пермский театр оперы и балета показал премьеру "Богемы" Пуччини. Спектакль, поставленный режиссером Филиппом Химмельманом и дирижером Теодором Курентзисом в копродукции с Фестшпильхаусом Баден-Бадена, продолжает пермскую серию шлягерных романтических мелодрам и одновременно тех уральских постановок последних лет, где театр пасует перед музыкой. 

Режиссер Филипп Химмельман в "Богеме" не предлагает зрителю решать драматургический ребус, но уже в программке сообщает: "Действие происходит в Париже в 1960-е годы". Дирижер Теодор Курентзис тем временем вносит свои коррективы: ""Богема" — произведение, которое дает возможность проживать снова и снова приключения творчества и любви. Оно очень близко MusicAeterna, потому что на самом деле мы богемный оркестр. Мы любим играть эту оперу, потому что чувствуем ее изнутри". Так же и в спектакле: в то время как режиссерская интерпретация посвящена миловидно-карикатурному изображению пуччиниевской мелодраматической действительности в декоративных обстоятельствах французской "новой волны", музыкальная спорит с ней, настаивая на серьезности всех чувств, мелодических идей и оркестровых положений.

На сцене под бесконечно падающим театральным снегом разыгрывается история наполовину реальная, наполовину условная. Из парижской мансарды воображение режиссера переносит героев в пространство без опознавательных знаков и особых примет, если не считать узнаваемой геометрии опрокинутых столиков парижских кафе. Единственным принципиальным элементом декора становятся бумажные транспаранты с революционными лозунгами в руках забавно топчущихся на сцене парижан 1968 года. Смешение любви и революции в одном сценическом сюжете могло бы выглядеть отсылающим к длинной полке фильмов и книг (от кортасаровской "Книги Мануэля" до его же "Экзамена"), если бы не простодушно отвлеченный, в манере непритязательного комикса, характер как революции, так и влюбленности. Терпкой смеси ярости, свободы, тревоги, ласки, одиночества, привязанности на сцене нет. Положим, и Пуччини не прописал их в тексте, по крайней мере в такой бурной концентрации. Многословный роман Анри Мюрже в опере умещен в формат ближе к журнальному, где на одной странице — музыкальная веристская фельетонистика, на другой — неброская лирика, впрочем, иногда как будто раздвигающая стены сюжетной мансарды и кажущаяся космически огромной.

Однако невидимым лозунгом, хлестче революционных траспарантов, над сценой Химмельмана словно висят слова из либретто первого действия: "Пустая и легкая драма..." И здесь ее разыгрывают легкие, как будто нарисованные люди в нетяжелых, едва не пустых идеологических обстоятельствах.

Впрочем, для Курентзиса рисованный мир Химмельмана только повод выстроить собственную драматургию, пышно экспрессивную и компактную одновременно. И его интерпретация Пуччини по духу и манере близка его версии Верди. Но если в "Травиате" в утонченных пересечениях со сценическим текстом курентзисовский маньеристский гиперреализм делал из запетой партитуры сеть парадоксов и открытий, то звучание "Богемы" при всей его неузнаваемой для сентиментальной музыки экстравагантной выправке скорее предсказуемо.

С первых нот первой сцены, где обыкновенно плещется жиденьким бульоном необязательная вязь шутливо-бытовой болтовни, включается характерный пермский режим бури и натиска. Курентзис укладывает Пуччини плотными, архитектурно крепко сцементированными блоками, вспучивает рельеф, натягивает ясные фразы на упругий каркас, устраивает гулкие, атлетические кульминации между стремительными пианиссимо.

Демонстрируя выдающееся для театральных оркестров инструментальное качество, MusicAeterna звучит прозрачно и повинуется руке дирижера, словно элегантный экспресс, суровая машина с бархатной начинкой. Голоса певцов здесь только ее часть, они вжаты в оркестровую ткань; ансамбль обаятелен и аккуратен, но индивидуальным блеском не слепит. Рудольф (Давиде Джусти) словно укутывает Мими хорошим стилем и по-дружески звучащим тембром без объема голоса, Мими тихонько греется (в условиях сложного баланса и безжалостной ритмической пульсации Зарине Абаевой не позволено слишком потеплеть), Мюзетта Надежды Павловой, вокально доигрывая недописанную в сценическом тексте пронзительность, прячет за позой тонкость, и оказывается, что не кто иной как Марсель (Константин Сучков) непослушанием всеобщему режиму пианиссимо ведет за собой ансамбль.

В концертном исполнении "Богемы" в Москве десять лет назад других солистов (среди них — Димитриса Тилякоса и Веронику Джиоеву, которых никак не упрекнуть в малости голосов) оркестр Курентзиса накрывал массивной звучностью, и это логично объяснялось его сценическим положением. Но и теперь, с оркестром в яме, новая "Богема" не лелеет солистов, намеренно зажимая вокальные линии в тиски динамики и движения, выпаривая из Пуччини слезы и подсушивая глаза публики. Пока на сцене разворачивается скорее мюзикл, чем драма, в музыке жирная веристская живопись становится резко контрастной графикой. И при этом все-таки жаль пуччиниевской поэзии тягучих кантилен: именно в них-то при желании отыскивается настоящий повод к той серьезной игре в свободу, одиночество, симпатию, тревогу и разочарование, которую здесь показывают на сцене так поверхностно.

Юлия Бедерова | Коммерсант