Тема нового спектакля Пермского оперного театра формально совсем не духоподъемная. Его герой — американский поэт Эзра Паунд, фигура, важная для модернизма ХХ века, сомнительная — из-за профашистских симпатий, трагическая — из-за полубезумного ореола. Паунд был полиглотом, знал кучу языков и диалектов, переводил стихи с итальянского, китайского и японского, в начале века продвигал направление «имажизм», в 20-х в Париже издавал Элиота и Джойса, болезненно увлекся политикой, в годы Второй мировой рассказывал на итальянском радио про «жидомасонский заговор», упрямо поддерживал Муссолини даже после отстранения того от власти, в США был осужден за измену родине и сотрудничество с фашистским режимом, содержался в Пизе в жутком заключении — в клетке под палящим солнцем (написанные там «Пизанские песни» получили Боллингеновскую премию), едва не угодил на электрический стул, много лет провел в психиатрической клинике в Вашингтоне, в 1958 году был оттуда выпущен по настоянию деятелей искусства (в числе которых были Жан Кокто и Игорь Стравинский) и до своей смерти в 1972 году прожил отшельником в Венеции, дав обет молчания.

Немота поэта помогла композитору Алексею Сюмаку решить поставленную перед ним Теодором Курентзисом непростую задачу (прежние совместные работы двух музыкантов — «Станция» в 2008 году, «Реквием» в 2010-м) — написать партитуру для довольно странного состава: солирующая скрипка и хор (изначально предполагалось, что это будет скрипичный концерт). Итак, бессловесная скрипка у Сюмака — главный герой, а хор, исполняющий несколько текстов Паунда из поэтического эпоса «Cantos», — его мысли, сомнения, эмоции и кто что сам себе вообразит.

Воображение публики, ее сопереживание и даже непосредственное участие в происходящем — необходимая составляющая этого не скрипичного концерта, не оперы, неспектакля. Движение в сторону проповедуемой маэстро Курентзисом мистериальности идет полным ходом. Особо сознательная часть публики перед премьерой прошла курс обучения в «Лаборатории современного зрителя», являющейся модной инновацией этого сезона. Остальные проникаются прямо на ходу.

На встречу с новым искусством зрители ныряют по одному за черный занавес, отделяющий привычное зрительское фойе от абсолютной темноты. «Идите на свет», — напутствуют их. Черный коридор приводит не в зрительный зал, а прямо на сцену, где по бокам стоят по несколько рядов стульев и откуда открывается пространство невероятной красоты. Занавес открыт, старинная конструкция с ложами и расписным плафоном мерцает сквозь театральный туман, из красного партерного бархата и прямо на сцене вокруг зрителей растут ветвистые деревья — листьев нет, но на каждом — по красному сочному яблоку (настоящему, я потом одно съела). Так что начинать рассказ о мировой оперной премьере приходится не с композитора, а с роскошно дебютировавшей в пермском театре художницы Ксении Перетрухиной. Дополнительный бонус от нее — костры в сквере перед театром, разгорающиеся по окончании спектакля.

Вместе с ней дебютировал и режиссер Семен Александровский, сочувственно отнесшийся к мистериальным устремлениям пермского худрука и эффектно слепивший из контрастных музыкальных эпизодов последовательное путешествие, в котором есть свет, тьма, любовь, преображение — в общем, чего там только нет. Оба молодых, но уже хорошо известных в театральном мире автора — весомое пополнение в оперных рядах.

Основное действие «Cantos» происходит на закрытой со всех сторон сцене, в непосредственной близости от сидящих на ней же зрителей. В конце занавес открывается снова. Красота становится совсем уж запредельной: под куполом, на подсвеченном самом верхнем зрительском ярусе несколько струнных инструментов вспоминают и бесконечно длят хрупкий хорал, еще недавно певшийся тут человеческими голосами. К этому моменту прожиты самые разнообразные варианты музыкального, сценического и ритуального взаимодействия скрипачки Ксении Гамарис, пары перкуссионистов и поднявшегося на очередной недосягаемый уровень хора MusicAeterna. Его участникам нужно прятаться между креслами партера, учить наизусть стихи Паунда на разных языках, таскать тяжелые деревянные столы и петь прекрасную музыку Сюмака запредельной сложности (зато некоторые части из нее — готовые бисы).

Ну и, конечно, надо всем этим парит маэстро Курентзис, которому наконец-то никакая яма не мешает принять полноценное участие в постановке. Он одет в те же бежево-льняные тона, что и остальные, перемещается с ними по сцене, дирижирует, стоя на столе над лежащими вокруг него на полу хористами. А в финале поднимает публику с мест, подводит ее к краю сцены послушать то ли загробную, то ли все-таки райскую музыку из-под купола и в конце концов отправляет своих прихожан в пропахший ладаном яблоневый сад партера. Зыбкая грань между мистерией и игрой в этот момент почти не видна.

Екатерина Бирюкова | Colta.ru